О ПРОШЛОМ - ВО ИМЯ БУДУЩЕГО!

(Пьеса "Егор Булычов и другие" М. Горького в театре им. Т.Г. Шевченко)

Вряд ли заслужил бы упрек театр, который увидел в "Егоре Булычове" только прекрасную историческую пьесу, только драма­тическую летопись событий, тридцать лет назад потрясших бур­жуазную Россию. Такие спектакли шли, польза и поучительность их несомненны, и оценены они были по заслугам. И все же по­добные постановки при любых своих достоинствах обращены к прошлому, ибо они стараются воссоздать только прошлое.

Горьковский спектакль, поставленный в театре им. Шев­ченко режиссером Б. Нордом, принципиально иной. Есть здесь историческая достоверность в изображении деталей быта, об­становки, костюмов (художник Д. Власюк). Метко и точно вос­крешают жанровые картинки минувшего артисты, выступа­ющие даже в таких небольших ролях-эпизодах, как трубач (арт. М. Покотило), знахарка Зобунова (арт. С. Лор и Д. Мирго­род) или доктор (арт. Н. Савченко). Театр бережно сохранил и передал на украинском языке сочность и своеобразие речевых характеристик героев Горького.

Все это есть, но не это определяет облик и смысл работы шевченковцев. Работы документально подробной, верной в дета­лях и одновременно совсем не похожей на ту музейную экспози­цию, которая только обогащает наше знание старины. "Егор Булычов" в постановке театра им. Шевченко помогает жить, мыслить, бороться сегодня и завтра. Исторически конкретный, спектакль этот, разумеется, не может быть злободневным, но он глубоко и подлинно современен. Это относится не только к оригинальной и политически острой философской концепции постановки — об этом речь впереди. Пьеса великого русского писателя на сцене лучшего украинского театра — событие, яр­ко воплощающее бессмертную дружбу народов нашей Родины, кровную связь русской и украинской культур.

Особенное достоинство режиссерской работы Б.Норда пред­ставляется нам в том, что постановщик, точно воспроизведя бытовые, семейные, будничные отношения героев спектакля, в то же время поднялся выше бытописания и показал зрителям об­щественную, политическую сущность пьесы. Режиссер не увлекся при этом соблазнительной внешней аналогией (рак, которым бо­лен Булычов — смертельная болезнь обреченного класса буржуа­зии), что имело место в ряде прошлых постановок этого горьковского произведения, а раскрыл философию пьесы, трагедию ее главного героя во всей сложности и глубине. "Егор Булычов и другие" у шевченковцев поднят до высоты подлинной трагедии.

Чтобы добиться такого звучания спектакля, режиссер вме­сте с актерским коллективом должен был понять и раскрыть не только образ самого Булычева, но и фигуры "других". В спектакле шевченковцев "другие" — не просто свидетели, не только фон трагедии Егора Булычева. Они представляют ту историческую среду, где смогла родиться эта трагедия, в их поступках мы ощущаем дыхание времени, заставившее кост­ромского промышленника задуматься не о военных заказах и поставках, а о смысле жизни. И перед нами проходит не пове­ствование об индивидуальной гибели одного человека, "заду­рившего" от страха смерти, а картина гибели буржуазии, рас­пада и краха ее мировоззрения.

Если учесть при этом, что "Булычов" лишь первая часть задуманной Горьким тетралогии, что такие его персонажи, как Шура, Звонцов, Павлин, Варвара полностью раскрываются, определяют себя за рамками этой драмы — только в после­дующей пьесе Горького "Достигаев и другие", — заслуга ре­жиссера и большинства исполнителей, которые сумели взгля­нуть вперед, показали перспективу, пути будущего развития своих героев, становится особенно значительной.

Зритель понимает, почему среди всего окружения Булычева ему близки только Шура (арт. Е. Петрова) и Глафира (арт. С. Федорцева). Чувство собственного достоинства отличает каждый шаг, каждый поступок Глафиры — Федорцевой. Ее замкнутость, сдержанность, холодность — защитная оболочка гордой и страстной, глубоко человечной натуры. Это настоящая подруга Булычова, а не традиционная горничная-любовница хозяина.

Угловатость, резкая смена настроений, вызывающая задор­ность, и в то же время пытливость, любопытство к людям — лучшие булычовские черты Шуры — Петровой. Среди всех персонажей спектакля она одна по-настоящему молода. Ее ка­призы идут от неудовлетворенности жизнью, прозябанием, ее угнетают мелочные расчеты и эгоизм домочадцев. Пока что она инстинктивно тянется к новым людям, к борцам, труже­никам. Позже она придет к революционерам сознательно.

По-своему устремлена в будущее и чета Звонцовых (Анд­рей — арт. Ф. Радчук. Варвара — арт. Н. Герасимова). Радчук точно рисует сегодняшнего провинциального демагога, с раз­вязными "адвокатскими" манерами, который завтра станет костромским Керенским. У Звонцова — Радчука к концу спек­такля появляется даже что-то вроде военной выправки. Варва­ре — Герасимовой — жестокому и черствому "домашнему чер­ту" — уже тесно в стенах булычовского дома. Как преобража­ется она в минуты, когда за ней никто не наблюдает! Исчезает весь наигранный лоск и "ласковость". Изучающий, жестокий взгляд исподлобья. О, этой хищной птице хочется далеко по­лететь! Такой образ Варвары — большая удача Н. Герасимовой.

К чете Звонцовых близок в спектакле и Павлин (арт. Е. Бондаренко). Артист очень сдержан, нигде, кажется на пер­вый взгляд, его Павлин не выходит из рамок типично попов­ской "елейности". Но за этой вкрадчивостью и мягкостью — расчет политика, последовательного и по-своему сильного. Вместе со Звонцовыми Павлин образует колоритную группу "общественных деятелей" спектакля, группу, особенно нена­вистную Булычеву своим фарисейством, фальшью.

В фанатичной ярости игуменьи Меланьи (арт. Н. Лихо), ко­торая тщетно пытается удержать ускользающее из рук право властвовать; в жалкой растерянности недалекой Ксении (арт. Л. Криницкая); в том, как мечется, почуяв возможность легкой наживы, приказчик Башкин (арт. С. Верхацкий) театром воссоз­дана грозовая атмосфера начала семнадцатого года, разгул спеку­ляции, ощущение неотвратимости социальных конфликтов.

Но кто же такой сам Егор Булычов в исполнении М.М. Крушельницкого? Почему он взбунтовался? Что заставило этого подрядчика-воротилу, которому Николай II руку жал, отри­цать и царя, и даже бога? Как человек, чья жизнь была непре­рывной погоней за деньгами, вдруг понял, что "жадность все­му горю начало", и возненавидел тот самый "рубль", которому так истово служил?

М.М. Крушельницкий в первых же сценах показывает Бу­лычова страстно, одержимо влюбленным во все земное. Крупные, размашистые жесты, манеры человека, который всегда был уве­рен в себе, в цепкости своей, булычовской хватки. Задорно и есте­ственно, без тени рисовки шутит он с Шурой. Через несколько минут — властно и резко обнимает Глафиру. Он радуется, он чуть-чуть наивно горд: его так любят, его еще ревнуют!

В молодости дочери, в самоотверженной страсти любовницы Булычов — Крушельницкий словно ищет исцеления, хочет почерпнуть жизненную силу, которую не могут вернуть лекарства врачей.

Так, может быть, "бунт" — только ярость Булычова, убеж­дающегося, что и это, последнее средство, не может остано­вить неумолимое течение болезни?

Нет. Одновременно артист подчеркивает другую линию, дру­гую грань характера своего героя. Крушельницкий сумел пока­зать, что поступками его Булычова движет не одно лишь слепое чувство, а прежде всего мысль — непрерывная, мучительно на­пряженная. Время сочтено — так скорей же успеть разобраться во всем, понять все до конца!

Крушельницкий-Булычов даже в разговорах с людьми, ко­торых он давно знает и давно презирает — Павлин, Меланья, Башкин, Звонцов — далек от равнодушия или простительной больному вялости. Он сам вызывает и начинает споры, и сам, грубо и неожиданно, без всякого перехода, обрывает их. В та­кой беспардонности меньше всего от купца-самодура. Особый смысл вкладывает М. Крушельницкий в те меткие словечки, изречения, которыми Булычов завершает обычно очередной спор. В трактовке артиста это не пословица, которая случайно вспомнилась, а вывод, к которому пришел Егор только что, сейчас, в разговоре. Доказывать и убеждать своих врагов Булычову-Крушельницкому нет нужды. Он не верит в то, что они могут измениться к лучшему. Вот почему нет в голосе Егора убеждающих, примирительна интонаций, и каждая реплика Крушельницкого-Булычова в таких случаях звучит как обвинение, вызов.

Кто же перед нами — искатель смысла жизни, возненавидев­ший й отбросивший мораль угнетателей, борец против мирового зла? Заметить только эти черты в образе, созданном артистом, — значит не уловить его внутреннего смысла. Булычов-Крушельншдкий многогранен и сложен. Жизнелюбие Егора, с одной сто­роны, его социальный протест, бунтарство — с другой, у Крушельницкого все время переплетается с еще одним существенным качеством героя. .

Действительно, Булычов — Крушельницкий совершенно ис­кренен, когда он трижды повторяет, что его мучают вопросы более значительные, чем собственная судьба: "Я — не про себя, я... про большую смерть". Однако не менее органично для Бу­лычова в трактовке Крушельницкого и другое — линия Булычова-добытчика, Булычова-хозяина. Она ощущается сначала где-то подспудно, еще не совсем отчетливо. Но чем сильнее становится протест Булычова, тем явственнее и зримее показывает Крушельницкий те нити, которые намертво привязывают Булы­чова к миру стяжателей и эксплуататоров. У Булычова много вра­гов. Но в спектакле самым страшным и непобедимым врагом Булычова-обличителя является Булычов-собственник.

Черты этого второго Булычова проявляются и в том неожи­данном упорстве, с которым Егор — Крушельницкий отказыва­ется давать крупную взятку Беттлингу (слишком дорого про­сит!), и в его эгоистической зависти к здоровому, во всем пре­успевающему Достигаеву. Казалось, только что Булычов был неизмеримо выше этих грязных, мелочных расчетов. И все-таки они владеют им!

... Глафира умоляет Егора бросить все, уехать с ней, начать новую жизнь. Для Булычова — Крушельницкого это предложение — только доказательство верности Глафиры, не больше. Он слов­но снисходительно пропускает мимо ушей содержание слов под­руги, но не находит нужным даже обсуждать их. Булычов Кру­шельницкого "бросить все" не может прежде всего потому, что, отрицая старое, он не видит нового и не верит в его возможность.

Да, Булычов понял, наконец, что тридцать лет он "не на той улице жил", что понапрасну, впустую растрачены силы. Но тридцать лет — срок слишком большой, чтоб можно было остаться только гостем. Булычов давно стало коренным обита­телем "не той улицы". Могучее дерево привилось на чужой земле, выросло, пустило корни. Вырвать его оттуда можно, только убив, а пересадить на новую почву — нельзя... Трижды Булычов утверждал, что не только о своей судьбе он печется. А в предсмертный час его привлекательное жизнелюбие обо­рачивается эгоистическим, звериным цеплянием за жизнь — он кричит: "Все умирают?.. Ну, пускай — все! А я — зачем?"

Именно на этом подлинно трагическом противоречии, пол­ностью соответствующем идейному замыслу Горького, по­строил образ Булычева М. Крушельницкий. Нельзя преодолеть ограниченность буржуазии, ее беспредельный эгоизм, остава­ясь только на позициях отрицателя. Булычовское отрицание, з за которым нет и не может быть стремления к революционному переустройству общества, всегда останется непоследовательным и неполным. Горьковский спектакль театра им. Шев­ченко учит, что преодолеть "свинцовые мерзости жизни" мо­гут только люди, вдохновленные ясными идеями будущего. Он убедительно разоблачает и тех буржуазных общественных деятелей Запада, которые критикуют противоречия капитали­стического строя, считая его в то же время естественным и единственно возможным укладом жизни, и таким образом яв­ляются на деле его слугами и адвокатами.

Во всем этом — политическая острота и истинная современ­ность выдающейся художественной работы шевченковцев.

Изумительное мастерство и глубина творческой мысли М. Крушельницкого, идейная зрелость режиссуры Б.Норда, талантливая и целеустремленная игра актерского ансамбля создали этот спектакль, который достойно венчает 25-летний путь театра имени Шевченко.

30 марта 1947