VII.

Еще одни либерал? Нет, демократ!

Слово “тени”, поставленное Щедриным в заглавие драматической сатиры, раскрывается пьесой в двух образных значениях. Таракановы, Клаверовы, Набойкины, Бобыревы, Обтяжновы и им подобные – “тени человеческие”, ибо нет в них ничего подлинно живого, благородного, цельного. Таков первый, очевидный смысл названия. Не менее значителен и его второй смысл: пусть сегодня в руках этой клики государственная власть и материальное богатство, но они все равно – “тени”, “призраки”, будущего за ними нет. Поэтому не надо бояться сегодняшнего могущества “теней”. Их власть обречена, государственные и общественные формы, которыми порождаются “тени”, нужно и возможно свергнуть.

Этот исторический оптимизм пьесы, утверждаемый всею ее художественной логикой, особо и отдельно связан, по нашему убеждению, с судьбой, с местом в структуре произведения одного из ее персонажей. Персонажа внесценического, образ которого возникает в суждениях, оценках, отношениях к нему других действующих лиц, и, тем не менее, во многом определяющего идейно-образную концепцию “Теней”.

Мы ведем речь о Шалимове.

Образ Шалимова в современной критике толкуется крайне противоречиво, а сам факт его появления в “Тенях” порой расценивается как свидетельство либеральных колебаний Щедрина, вызвавших отступление от реализма.

Д.Золотницкий, В.Ермилов, Н.Карпов видят в Шалимове чиновника-либерала; Ю.Головашенко – олицетворение наиболее прогрессивных слоев чиновничества; С.Данилов – считает его либералом, который не является силой, способной нанести удар по миру Таракановых-Клаверовых.

Из такого определения общественной позиции Шалимова Д.Золотницкий делает следующий вывод: “В этой пьесе четких и острых социальных характеристик облик либерального чиновника Шалимова обрисован расплывчато и представляет собой уязвимое звено художественного замысла”¹.

Еще дальше пошел Н.Карпов: “В “Тенях” дается образ либерально настроенного чиновника Шалимова... В комедии появляется некий положительный внесценический персонаж, что ослабляет сатирической звучание пьесы в сравнении со “Смертью Пазухина”².

По мнению Н.В.Яковлева, Шалимов – тип, отражающий собой группу “честных” либералов – земских деятелей во главе с Унковским. Она “проявляла известного рода либеральное недомыслие, но по-своему искренне стремилась к облегчению положения народа, а потому и не вызывала со стороны Щедрина враждебного отношения”3.

Были и другие суждения. Так, Л.М.Лотман утверждает, что определение Шалимова как либерала “из данной пьесы совершенно не явствует”⁴. В.Метальников считает Шалимова представителем прогрессивной молодежи, настоящим человеком, “положительным героем пьесы”, свидетельствующим о “наплыве новых сил”⁵. Я.Эльсберг определяет Шалимова как “демократа”6.

Столь разноречивые истолкования одного и того же образа происходят потому, что он анализировался вне связи с исторической обстановкой 60-х гг. и изолированно от других персонажей пьесы. В “Тенях”, однако, довольно четко определена и позиция Шалимова и его роль в общественной борьбе. И все это обрисовано с недвусмысленной авторской оценкой, сказывающейся не в одной-двух цитатах, а раскрываемой всей образной системой, сценическим действием.

Кто же такой Шалимов?

Утверждение, что Шалимов – чиновник, возглавляющий группу либеральничающих единомышленников, нельзя подтвердить ни одним словом пьесы. Подобный взгляд является результатом двойного недоразумения. Он, во-первых, основывается не на тексте драматической сатиры, а на том факте, что в произведениях Щедрина 60-х гг., предшествующих “Теням”, есть однофамилец персонажа пьесы – провинциальный чиновник Шалимов. Шалимов из произведений “Наш дружеский хлам” (август 1860 г.) и “Клевета” (ок-тябрь 1861 г.) просто отождествляются некоторыми исследователями (Р.В.Иванов-Разумник, В.В.Гиппиус) с Шалимовым “Теней”. И, во-вторых, и Шалимов рассказов трактуется, по меньшей мере, не точно.

Начнем с того, что Шалимов оказывается в Крутогорске (“Наш дружеский хлам”), очевидно, поневоле. Он – белая ворона среди губернских чиновников и резко враждебен им. Многозначителен намек рассказчика, что Шалимов “будучи поставлен природою в равные к нам отношения, постоянно предъявлял наклонности странные и даже отчасти подлые. Дружелюбный с низшим сортом людей, он была самонадеян с равными и высшими” (III, 370; курсив мой – Л.Л.). Мы видим, что Шалимов уже здесь изображен не как человек, добровольно пошедший на службу “системе”. Он не приспосабливается к чиновничьему кругу, а противостоит ему.

Намек – Шалимов “поставлен природою” в ряды чиновников – раскрывается писателем в “Клевете”. Здесь Шалимов назван человеком, которого “горькая сила неизбежной судьбы приковала... к Глупову, акклиматизировала среди глуповцев” (III, 229). Образ силою судьбы “акклиматизируемого” человека, как отметил М.С.Ольминский в своем толковании 12-го “Письма из провинции” (1870 г.), – это эзоповский образ политического ссыльного7. Шалимов – первый подобный образ в творчестве Щедрина. Почему же это чиновник-либерал, верящий на манер соллогубовско-львовских героев в спасительную силу честной бюрократии и потому подвизающийся на поприще государственной службы?!

Шалимов пытался и в нынешнем вынужденном своем положении (“Наш дружеский хлам”) делать что-то полезное для “низшего сорта людей”. Он открыто порицал и губернатора, и благонамеренного шпиона Забулдыгина. Кончилось это тем, что Шалимова “Забулдыгин съел” – он отставлен от службы и “даже никуда не причислен” (III, 368).

В “Клевете”, кстати сказать, уже нет ни слова о службе Шалимова. Он – просто “акклиматизируемый”, который сидит дома и, “по своему обыкновению, скорбит о глуповцах. Он думает о том, какими средствами можно бы сделать из них умновцев” (III, 230). Клевещут глуповцы на Шалимова, ибо понимают его причастность к “ошпариванью” (реформе). Но не могут не чуять силу Шалимова. Сила эта – не в служебном положении, не в связях Шалимова. Пока еще и “массы остаются к нему равнодушными” (III, 232). Однако Шалимов воплощает принцип, который “подрывает все основы” (III, 231) жизни Сидорычей.

Силу Шалимова Щедрин объясняет тем, что она – проявление той же “струи, ... которая... несмотря ни на что,... держится в глуповском воздухе” (III, 235), “струи”, которая уже породила протест Егорок, Антипок, Матрен, Прошек. “Итак, вот почему ты весь трясешься при одном имени Шалимова, курицын сын! Вот почему ты боишься его пуще палки и боя смертного!” (III, 236).

Чтобы массы не остались равнодушными к устремлениям Шалимова, он должен, прежде всего, до конца разорвать с глуповцами-Сидорычами: “Ты был слишком снисходителен к глуповцам, ты слишком якшался с ними,... сделался причастным глуповскому миросозерцанию... Сбрось с себя эту дрянь! Покончи с Глуповым, и делай свое дело, иди своей дорогой!” (III, 237).

Щедрин решительно возражал против попыток истолковать “Клевету” как описание истории, разыгравшейся в Твери с Унковским, которого реакционеры обвинили во взяточничестве (см. письмо к П.В.Анненкову, – XVIII, 165). И, действительно, идейный смысл этого рассказа несравненно шире и глубже. Вряд ли щедринский призыв обращен к Унковскому, революционность и политический кругозор которого Салтыков вовсе не переоценивал, несмотря на многолетнюю дружбу. Скорее здесь можно видеть автобиографические мотивы. Щедрин, как и Герцен, сам испытал судьбу “акклиматизируемого” чиновника Шалимова.

Отметим и еще одно важное обстоятельство, не позволяющее сводить образ Шалимова уже и в этих рассказах к типу либерального чиновника или земского деятеля. Правительственный либерализм Зубатовых, либеральничанье дворян и буржуазии, либеральные иллюзии наивных Корытниковых обрисованы Щедриным в циклах “Сатиры в прозе” и “Невинные рассказы” широко и всесторонне. В изображении же Шалимова, несмотря на всю важность идей, связанных с этим образом, писатель чрезвычайно осторожен. Его поступки приоткрываются в репликах враждебно настроенных к нему крутогорцев и глуповцев, или на них намекает уклончивый комментарий повествователя. Только в финале “Клеветы” явственно звучит голос самого Салтыкова.

Если бы Шалимов был просто либеральным чиновником, то какой смысл был бы Щедрину так “прятать”, “маскировать” героя, а не широко раскрыть его поступки и мысли, как это сделано в отношении всех видов либералов?

В.Гиппиус усматривал в Шалимове щедринских рассказов и “Теней” “образ чиновника независимого образа мыслей” (IV, 525). Мы видим, что это несправедливо по отношению к Шалимову сатирических очерков 1860-1862 гг. Тем более такая оценка не подходит к герою “Теней”. В пьесе это человек, который делает именно то, к чему призывал Шалимова автор “Клеветы” – “Покончи с Глуповым,.. иди своей дорогой”. Потому-то и становится теперь Шалимов реальной силой, которой боятся Таракановы и Клаверовы, а не только провинциальные Сидорычи. Выше было показано его влияние на поведение героев пьесы, их оценка Шалимова. Шалимов – один из руководителей “мальчишек”, которые, может быть, завтра свергнут и Клаверовых и Таракановых, ибо их поддерживает “волна” – народное движение.

Шалимовы – не Бобыревы. Клаверовская либеральная “эквилибристика” их не может ввести в заблуждение. “И этот гнусный проходимец, – пишет Шалимов о Клаверове, – воображает себе, что он очень искусен, что он обманывает нас! Он думает, что, отделавшись какими-нибудь подлыми средствами от Нарукавниковых, Артамоновых и т.д., он имеет право подать нам свою подлую оскверненную руку” (IV, 405). Шалимов хорошо знает цену “системе”, не питает иллюзий насчет службы в государственном аппарате империи, который направлен к “исполнению гнусных предначертаний” и не дает никаких возможностей трудиться на благо народа. Он решительно предостерегает Бобырева от участия в “машине изрядной”. На каком основании можно говорить, что Шалимов – чиновник? Ведь Бобырев сразу бы ответил ему: “Меня уговариваешь не служить, а сам служишь у другого Тараканова!” Шалимов “Теней” – не служит.

Однако в письме к Бобыреву Шалимов все же разделяет службу в министерстве и прежнюю службу Бобырева в провинции. Категорически осуждая первую, Шалимов еще допускает для честного человека вторую. Нет ли здесь противоречия? Не является ли это проявлением либерализма самого Шалимова?

Здесь необходимо учесть одно обстоятельство, без уяснения которого многое во взглядах Шалимова может быть истолковано неправильно. В 60-х гг. сам факт нахождения на государственной службе вовсе не считался зазорным для последовательного революционера: “Служить в те времена не было позором... Почти все участники “Земли и воли” служили. “Служить” в России не значило быть агентом власти. Не все чиновники были преданными слугами правителства. Все независимое общество в столице и провинции состояло из служащих людей. Из этой среды появлялись самые независимые люди той эпохи в Европе, наиболее самоотверженные и пылкие поборники революции”⁸.

Служба давала средства для жизни. Иногда она предоставляла возможность быть полезным для революционной, нелегальной деятельности. Но если служба становилась для человека целью, если он начинал верить, что работой в государственном аппарате можно действительно радикально изменить жизнь, если революционную деятельность он подменял искренним служением “системе”, то это встречало резкое осуждение революционных демократов. Они не задумываясь рвали со службой, подавали в отставку, уезжали в эмиграцию, если того требовали интересы революционного дела. И, конечно, ни один из них не превращался из “исполнителя” в активного деятеля правительственного механизма, как это проделал щедринский Бобырев.

Взгляды Шалимова на службу и “систему”, изложенные в письме к Бобыреву, вовсе не походят на воззрения либералов. Щедрин здесь очень точно воспроизвел взгляды лучших людей 60-х гг. Ход мыслей Шалимова удивительно совпадает с тем, например, что высказывал в одном письме к своему другу И.Шамшину такой последовательный и принципиальный революционер, как А.А.Серно-Соловьевич. Серно-Соловьевич не возражает против службы своего товарища, но резко предупреждает его от всякого сближения с враждебным лагерем, от дружеских и деловых связей с аритократически-официальным миром. Такое активное участие в светской и бюрократически-чиновной жизни может завести очень далеко: “Обстоятельства, служба сталкивают нас с такого рода людьми достаточно для того, чтобы мы еще сами сближались с ними... Гостиные заставляют часто быть не только уклончивыми, но и придавать значение таким людям и вещам, от которых надо бегать. Уступая в ничтожностях, дойдешь мало по малу до уступок и в серьезном деле”9 [курсив мой – Л.Л.].

Есть все же одна особенность, которую нельзя обойти, сопоставляя исторические факты со сходными обстоятельствами в пьесе Щедрина. Цитированное выше письмо написано в 1859 г. В 1863 г. Серно-Соловьевич уже совсем иначе обратился к бывшему другу¹⁰, ибо к этому времени Шамшин уже проделал тот путь, который свершен щедринским Бобыревым к III акту пьесы. А Шалимов продолжает и в 1862-1863 гг. уговаривать Бобырева, уже дошедшего “мало по малу до уступок и в серьезном деле”, применяя слова Серно-Соловьевича. Если вспомнить “Клевету”, то не продолжает ли Шалимов старые ошибки – все же “якшается” с глуповцами? Нет ли в его действиях либеральных колебаний, против которых так настоятельно предостерегал демократов Щедрин? Прежде чем дать ответ на этот вопрос, попытаемся рассмотреть, не имеются ли в пьесе и другие данные, позволяющие уточнить, к какому общественно-политическому типу 60-х гг. принадлежит Шалимов.

Глуповцы учуяли в Шалимове “силу” (“Клевета”). В “Тенях” Шалимов именуется “силой” уже не провинциальными Сидорычами, а видавшим виды петербургским генералом Клаверовым, который в кругу своих приближенных вряд ли бы стал преувеличивать могущество и политический вес своего противника. Шалимов для Клаверова – “piussance du jour” – сила, один из властителей дня; от этой силы судьба Петра Сергеича зависит не менее, чем от самого старца Тараканова. Клаверов не стал бы так считаться с каким-нибудь рядовым “мальчишкой”.

Думается, что постоянное применение в пьесе к Шалимову слова “сила”, причем в особом французском обороте (piussance du jour), не случайно предпринято Щедриным. Примерно с 1858 г., после того, как “Колокол” приобрел огромную известность и влияние в России, именно так именовали Герцена.

“Влияние твое безмерно, – писал К.Д.Кавелин в начале 1858 г. Герцену. – “H<erzen> est une piussance”, сказал недавно кн. Долгоруков за обедом у себя”¹¹. Кн. Долгоруков – это В.А.Долгоруков, шеф жандармов. Ясно, что его признание Герцена “силой” получило довольно широкое распространение в общественных кругах. Вероятно, оно было знакомо и Салтыкову.

Либерал Б.Н.Чичерин в 1858 г. обратился к Герцену с письмом, которое было названо издателем “Колокола” “обвинительным актом”. В этом письме Чичерин, уговаривая Герцена “не раздувать пламя”, восклицал: “вы – сила, вы – власть в русском государстве”12. Это письмо Чичерина, вызвавшее целую полемику в либеральных кругах, было известно Салтыкову и вызвало его резкое осуждение (XVIII, 137-138).

Словечко “сила” по отношению к Герцену с этого времени приобретает широчайшее распространение в дневниках, оно встречается и в некоторых документах, не предназначенных для публикации.

Генерал Н.Б.Герсеванов в проекте, поданном управляющему III отделением А.Е.Тимашеву (1858 г.), писал: “Влияние Герцена... растет, ... он становится силою”¹³.

Клаверов противопоставляет две “piussance du jour”: Клара Федоровна, с одной стороны, Шалимов – с другой. Зарубежная публицистика часто так же сопоставляет две “силы”: правительство, с одной стороны, Герцен – с другой.

Анонимный автор брошюры “Александр Герцен и Вольная русская типография в Лондоне”, вышедшей в Париже (1858 г.), писал: “В России две власти – Александр Николаевич и Александр Иванович Герцен”¹⁴. Аналогичное сравнение Герцена и правительства встречается и в статье Шарля де Мазада во французском “Revue de deux Mondes” (1862 г.): Герцен – “действительный диктатор нового поколения,.. его нравственная сила выше, чем материальная сила самого правительства”¹⁵.

Итак, для характеристики Шалимова в пьесе драматург использует те же слова (и даже в таком сочетании), которые в 60-е гг. широко применялись к Герцену.

Шалимов определяет время действия, когда разыгрываются события пьесы, как время “всеобщего растления, господствующего в известных рядах современного общества” (IV, 402). Бобырев, прочтя эти строки, не особенно удивлен; он уже слышал такие речи и не только от Шалимова: “все у них какое-то растление да зараза на языке” (IV, 402). О “всеобщем растлении” как признаке времени в 1862-1863 гг. не говорил и не писал ни один либерал. Для них это был период “великих реформ”, благодетельных перемен, осуществлению которых только мешают “мальчишки” и “нигилисты”. Но зато слова об общественном растлении, разложении буквально не сходят со страниц писаний Герцена, начиная в 1862-1863 гг. Этими словами издатель “Колокола” характеризует измену либералов делу свободы, переход “независимой” журналистики на содержание правительства, травлю революционеров либералами, шовинистический вой подкупленной печати, тактику правительственного либеральничанья, применяемую Головниными и Валуевыми.

Герцен пишет о “литературном растлении”¹⁶, о тех, кто “растлили наше слово”¹⁷, имея в виду Головнина, Валуева, Каткова и катковствующих. Он говорит в предисловии к “Концам и началам” (1 августа 1863 г.), что “только теперь становится возможно измерить толщу, которую растлило петербургское императорство”¹⁸. В “Письмах к противнику” он предупреждает, что либералы, “защищающие дикую расправу правительства,.. берут на себя страшную ответственность за растление целого поколения”¹⁹. В “Новой фазе русской литературы” (1864 г.) Герцен пишет о “всеобщем разложении”²⁰. И в 1865 г. Герцен, имея в виду либералов, часто повторяет тезис о “растлении общественного мнения”²¹; “великом растлении русского общества”²², начавшемся в 1862-1863 гг.

Шалимов пишет Бобыреву только о “растлении”, а Николай Дмитрич добавляет, что “у них” на языке “растление да зараза”. Словечко “зараза” в применении к делам общественным – тоже не выдумка Бобырева. Это один из герценовских оборотов, которым он клеймил шовинистическую позицию “образованного” общества в дни польского восстания 1863 г.: “Общество,.. дворянство, вчерашние крепостники, либералы, литераторы, ученые и даже ученики повально заражены; в их соки и ткани всосался патриотический сифилис”²³.

Шалимов предупреждает, что Бобырев, став на путь уступок, служа “системе”, “может довести мысль до последних пределов распутства”, “огадит и развратит свою мысль” (IV, 403). В 176 листе “Колокола” (первый номер 1864 г.) Герцен пишет об атмосфере “общего оподленья, измены вчерашних друзей, распутства мысли, бесстыдства слова”²⁴.

Выражения и обороты шалимовского письма совпадают не только с отдельными высказываниями Герцена. Они близки и к статье самого Щедрина “Драматурги-паразиты во Франции”.

Мы сделали эти многочисленные сопоставления вовсе не для того, чтобы утверждать, что Герцен и Шалимов и, тем более, Шалимов и Щедрин – одно и то же. Но налицо поразительное совпадение оценок ситуации, поведения либералов, совпадение даже в выражении этих мыслей. Несомненно, что Щедрин не вложил бы в уста героя такие мысли, не наделил бы его такой фразеологией, если б считал Шалимова либералом. С другой стороны, если б Шалимов находился внутри либерально-дворянского лагеря, то не стал бы Клаверов так бояться его, не связывался бы Шалимов в клаверовском сознании с “волной” крестьянского движения. Кавелины боялись народной революции не меньше реакционеров. Клаверовы и Таракановы в 60-х гг. вовсе не пугались либералов, а Петр Сергеич боится Шалимова.

Полагаем, что для читателя и зрителя 60-х гг. не могло бы быть двух мнений, к какому лагерю принадлежит Шалимов. Ведь он говорит теми словами, которыми не говорил и не мог разговаривать либерал. Недаром его выражения вызывают такое резкое осуждение либерала Бобырева. То, что для Бобырева, как для Кавелина, Каткова, Костомарова и т.п., было “просто деловым направлением”, то для Шалимова, как для Герцена, Щедрина, революционеров-демократов, было “растлением” и “заразой”.

Еще один характерный пример. Клаверов говорит, что он в своей ненависти к Таракановым даже превосходит “господ либералов”, “поглядывающих на этот гнусный мир из вашего прекрасного далека” (IV, 396; курсив мой – Л.Л.). Из контекста монолога очевидно, что Клаверов под “господами либералами” разумеет в данном случае не либералов, т.е. людей, недовольных частностями, но согласных с “системой”, а именно тех, кто хочет полностью разрушить “гнусный мир”. В 60-х гг. бывало, что “либералами” именовались и либералы в узком определенном политическом значении этого термина, и подлинные революционеры. Клаверов, конечно, имеет в виду вторых.

Вдумаемся, в этой связи, в клаверовское обозначение таких людей, как “поглядывающих... из прекрасного далека”. Выражение “прекрасное далеко” впервые было употреблено Гоголем в XI главе I части “Мертвых душ”. Гоголь имел в виду Италию, где вдали от страшной российской действительности работал он над своей поэмой. В 60-е гг. сочетание “прекрасное далеко” применяется с двойным смыслом: и как пребывание за границей, и, одновременно, как символ оторванности от реальной русской жизни25. Так, Добролюбов на уговоры продолжить лечение за границей, отвечал: “Нужно быть на месте и что-нибудь делать; нельзя же сидеть сложа руки и любоваться отечественными безобразиями из прекрасного далека”²⁶. Достоевский пишет в 1862 г. из Парижа: “Сижу здесь, а рвусь отсюда, из так называемого прекрасного далека, хоть не телом, а духом”²⁷.

И особое значение выражение это приобрело в 60-е гг. именно в связи с Герценом. Оно употреблялось и в непосредственном смысле как обозначение реального местопребывания Герцена в эмиграции, и в смысле переносном, – как характеристика герценовской позиции.

Еще в 1858 г. чиновник министерства народного просвещения Комаровский в рапорте по Главному управлению цензуры слова Добролюбова – “из тех, что одушевлял литературу в сороковых годах”, “иных уж нет, а те далече”²⁸, – комментировал таким вопросом-утверждением: “Не в Лондоне ли?!”²⁹, т.е. слова “те далече” прямо относил к Герцену и Огареву.

В 1859 г. Герцен в статье “Выговор по службе” цитирует своего корреспондента (А.Чумикова), писавшего, что “Герцен находится в “прекрасном далеко”³⁰.

“Русский человек” в знаменитом “Письме из провинции”, этом credo революционной демократии, опубликованном в 4 листе “Колокола” (1859 г.), упрекая Герцена за его либеральные колебания, замечал: “Вы в вашем прекрасном далеко забыли, что такое русские газеты”.

На фоне этих и им подобных словоупотреблений может быть понят монолог из II действия “Теней”, где фигурирует “прекрасное далеко”. Клаверов здесь прямо не говорит о Шалимове, но, в сущности, он имеет в виду именно Шалимова и подобных ему. Это подтверждается тем, что на протяжении предыдущих двух сцен (3-й и 4-й) Клаверов все время сопоставлял себя с Шалимовым, как бы полемизировал с ним. Таким продолжением спора и является этот монолог в 5 сц. II д. Шалимов для Клаверова и есть человек, “поглядывающий на этот гнусный мир из... прекрасного далека”.

В 1861-1863 гг. представители либерально-консервативного лагеря в своих нападках на революционную демократию постоянно утверждали, якобы Герцен, Чернышевский, Добролюбов, Щедрин оторваны от русской жизни, не понимают ее основ, истинных стремлений народа, строят свои планы вне связи с реальной действительностью. Так что упрек Клаверова в адрес Шалимовых, как и рассуждение Бобырева о “деловом направлении”, явно противопоставляемом “воздушным замкам” демократов, – довольно точно выражают позиции и охранителей и либералов по отношению именно к революционерам.

Итак, различные данные (слова самого Шалимова, разговоры о нем других героев, отношение к нему персонажей пьесы) позволяют определить Шалимова не как либерала, а как демократа. Соответствуют ли такой оценке этого персонажа его поступки, показанные в пьесе? Нужно учесть, что как раз в изображении шалимовского “дела” драматург был предельно стеснен. Те же трудности цензурного порядка, которые стояли перед писателем во время работы над образом Шалимова в рассказах, в еще большей мере, очевидно, ограничивали его при написании “Теней”. Драматическая форма не допускала применения эзоповой авторской речи при обрисовке человека “дела”.

Хотя “старец” Тараканов и Клара Федоровна, как и Шалимов, не появляются на сцене, об их поступках, их общественном положении мы знаем несравненно больше. И это объяснимо: основное направление деятельности Шалимова не могло быть изображено в произведении, которому предстояло пройти не только обычную, но вдвойне строгую театральную цензуру. Однако в пьесе все же в известной мере раскрываются взаимоотношения Шалимова с враждебным лагерем. То немногое, что мы узнаем о его поступках, раскрывает общую позицию Шалимова. “Сила”, “властитель дня”, “мальчишка” Шалимов непримиримо относится к “системе” – государственному аппарату России, который служит угнетению народа. Для него господствующие классы – обречены. От их деятелей – молодых “просвещенных” бюрократов, вроде Клаверова и Набойкина, “разит тлением,.. эти люди не представляют даже залогов жизни” (IV, 404).

И однако Шалимов в определенные отношения с Клаверовым вступает, хотя, по существу, не возлагает на него никаких надежд. Шалимов требует, чтоб Клаверов не допустил передачи за взятку подряда Артамонову. Клаверов, заискивая перед “силой”, избавляется, по выражению Шалимова, “подлыми средствами от Нарукавниковых, Артамоновых и т.д.” (IV, 405). Сам же Шалимов понимает, что от этого произошла всего лишь замена одних злоупотреблений и подлостей, слишком явных, другими – более скрытыми. К чему же привели разоблачения Шалимова? Не к тому ли, что Клаверов стал просто более ловко действовать?!

Шалимов знает, как низко пал Бобырев. И все же он обращается к нему с письмом, после которого Бобырев должен сделать выбор: с “мальчишками” или с Клаверовым связать ему свою судьбу. Нам уже известно, чем окончилась история Бобырева. Мог ли предвидеть такой финал Шалимов? Да, мог. Ведь за два месяца со дня приезда в Петербург Бобырев не побывал даже “ни у кого из нас”, ведь хорошо известно Шалимову, какую роль играет Николай Дмитрич во всех клаверовских комбинациях. Так далеко не мог зайти человек, который действительно еще хоть в чем-нибудь остался верным принципам своей юности. Обращение Шалимова к Бобыреву имело бы какой-то смысл, произойди оно раньше, когда еще не была настолько ясна подлинная позиция Николая Дмитрича. Шалимовская попытка найти общий язык с Бобыревым обречена на неудачу. Он должен был понять, что нельзя возлагать надежд на Бобыревых, – ему известна цена бобыревского либерализма. И однако он еще пытается “образумить” либерала.

В этих двух поступках Шалимова, которые нам известны по пьесе, герой действует неправильно и, в сущности, терпит поражение. Терпит поражение, ибо в обоих случаях, стоя на позициях полного отрицания “системы”, Шалимов все же пробует воздействовать на либералов, все-таки “якшается” с глуповцами. “Сила” Шалимов в этих случаях оказывается слабым, а его старания – безрезультатными. Он – пусть даже в частностях, а не по принципиальным вопросам – пытался чего-то добиться от либералов.

Таково объективное содержание пьесы, такой вывод логически раскрывается в ее сценическом действии. И здесь, однако, нет противоречия с тем, что, по целому ряду недвусмысленных авторских указаний, сам Шалимов не либерал, а один из вожаков демократического лагеря.

С большим искусством превозмогая цензурные и чисто художественные трудности, Щедрин создавал в образе Шалимова тип передового деятеля 60-х гг., даже враги которого вынуждены признавать его силу и считаться с ней. И в то же время он не скрывал ошибок своего положительного героя. В художественном воплощении этих ошибок драматург видел способ их преодоления.

Раскрывая безрезультатность “якшанья” Шалимова с глуповцами, Щедрин показывал, что подлинные интересы Шалимовых несовместимы с подобными поступками, что и на Бобыревых нечего рассчитывать, не говоря уж о реальной возможности путем уговоров воздействовать на Клаверовых.

Глубокий смысл, большая важность этой щедринской критики отдельных тактических ошибок и колебаний в демократическом лагере становятся особенно очевидными, если учесть ту опасность, которую они в реальной жизни представляли в условиях нараставшей реакции.

Драматическая сатира Щедрина решала художественным путем важнейшие конфликты современности, коренные принципиальные вопросы революционной борьбы. В этом смысл и значение того, что в центре литературного произведения оказалась проблема взаимоотношений либерализма и демократии.

Горький считал недостатком Гоголя то, что он за Хлестаковыми не увидел Рылеевых, т.е. передовых революционных деятелей эпохи. “Могут возразить: все эти промахи объясняются задачами сатиры. Мы скажем: и сатира должна быть объективна, и сатирик не должен закрывать глаза на искры, сверкающие во тьме, ибо всякая искра способна породить огонь. Щедрин был сатирик, не менее сильный, чем Гоголь, но найдите в его сочинениях подобные промахи. Он не забыл Крамольникова среди Головлевых и благополучных россиян, не забыл и о народе”³¹.

Очевидно, что в теоретическом плане это положение Горького абсолютизировать не следует. Положительное начало в сатире может быть воплощено и действительно по преимуществу выражается без создания положительных персонажей. Так что вряд ли правомерно говорить о “промахах” Гоголя-сатирика. Однако, с другой стороны, в суждении Горького точно зафиксирована одна из существенных особенностей, присущих именно щедринской сатире.

Горький писал эти строки тогда, когда “Тени” еще не были известны. Но его мысль имеет прямое отношение к драматической сатире писателя, за Клаверовыми, Таракановыми, Бобыревыми увидевшего и изобразившего Шалимовых.