VI.

Политика и этика.

Тема политического предательства (измена Клаверова передовым идеям, отход Бобырева от шалимовского кружка) решается в “Тенях” внесценическими средствами, описательно. В сюжете пьесы Щедрин раскрывает эту тему в связи с темой любви, на материале, казалось бы, далеком от злободневных общественных проблем. Было бы неправильным, однако, такой подход к раскрытию политически заостренной проблематики пьесы объяснять только автоцензурой. Анализ работы Щедрина над образом Бобыревой показывает, что писателем руководили другие мотивы.

Известно, что в программе преобразования устоев старого мира, отстаивавшейся революционными демократами, существенное место занимал “женский вопрос”: утверждение равноправия женщин – как в сфере политической, социальной, так и в сфере личной. Борьба за истинную любовь, за свободу чувства в публцистическом и художественном творчестве литераторов этого направления проявлялась в сокрушительной критике одного из “краеугольных камней”, по выражению Щедрина, эксплуататорского общества – дворянско-буржуазной семьи, в утверждении новых отношений между мужчиной и женщиной.

Эта позиция, особенно последовательно и полемически заявленная в “Что делать?” Чернышевского, вызвала к жизни целый поток произведений, в которых эмансипаторы-нигилисты обвинялись в цинизме, посягательстве на устои нравственности. Такие разные произведения таких разных писателей, как, к примеру, романы “Взбаламученное море” А.Писемского, “На ножах” Н.Лескова, пьесы “Чужая вина” Ф.Устрялова, “Испорченная жизнь” Чернышева, “Зараженное семейство” Л.Толстого, “Зараза” А.Булкина и др., оказывались едиными в одном: “нигилисты” выступали в них как насадители разврата, разрушители семьи.

Циничные революционеры используют стремление женщины к любви, к радостной, свободной жизни, чтобы растлить и погубить ее, они издеваются над подлинным чувством – вот примерная схема многих других “антинигилистических” произведений.

Щедрин – критик и публицист в 1862-1865 гг. решительно выступает против этой клеветы. Он показывает, что разврат и цинизм господствуют как раз в кругах “благонамеренных”, что такие взаимоотношения характеризуют именно буржуазно-дворянскую семью.

Такая позиция определила очень своеобразное решение драматургом образа Софьи Александровны, вывела этот персонаж из круга традиционных “чиновничьих жен”.

Образ Бобыревой и по сей день вызывает много споров. Ряд критиков утверждал, что первая исполнительница этой роли на советской сцене (артистка театра им. Ленсовета Г.Короткевич) слишком “приподняла”, идеализировала героиню, в то время как это тип отрицательный, заслуживающий безоговорочного осуждения. Однако дальнейшая практика театров показала, что как ни “снижай” актриса образ Бобыревой (а тенденция к таком “снижению” проявилась в спектакле Московского театра им. А.С.Пушкина), однако героиня “Теней” все же вызывает неизменное сочувствие зрителя. Почему?

Щедринская оценка человека глубоко принципиальна (он судит людей, прежде всего, по их делам), но не заданно прямолинейна, узко ригористична. Она, эта оценка, многостороння, слагается из многих элементов. Главный – объективная роль поступков героя в борьбе двух сил; второстепенные, но важные – внутренние причины этих поступков, степень сознательности человека, искренности и гуманности его побуждений.

Нельзя правильно понять образ Бобыревой, если игнорировать этот щедринский принцип оценки человека. Писатель никогда не мог осудить и не осудил бы женщину на основании только того факта, что она полюбила другого, не мужа. Почему так произошло, чего ищет эта женщина: легкого флирта, разврата или настоящей любви, не найденной ею в официальной супружеской жизни, – вот вопрос, который нельзя обойти, если всерьез анализировать авторскую оценку образа Бобыревой.

* *

*

В первоначальном наброске I акта пьесы нет ни слова о том, что Клаверовым задумана интрига – заменить княжескую фаворитку женой приятеля-подчиненного, своей любовницей. Софья Мелипольская, ставшая женой Бобырева, вообще не упоминалась в этом наброске. Клаверов не собирался помогать Бобыреву.

Сопоставим разговор о жене Бобырева в 4 сц. I д. до и после переработки. (Текст, взятый в скобки, написан Щедриным на полях).

Зачеркнутый черновой вариант

Переработанный текст

Набойкин. Да ты знаешь, Клаверов? Ведь он женат! Клаверов. А! Женат! И, наверное, на хорошенькой! Так ты хочешь перебраться в Петербург – что ж, это прекрасно! Набойкин. Клаверов! Он хотел обратиться к тебе! Клаверов. Ну, да, понимается. Что ж, я очень рад, и с своей стороны что могу... (стремительно). А знаешь ли что, дружище, – напрасно ты хочешь оставить Пензу. Поверь, что в наше время неизвестность – это единственное убежище, в котором можно сохранить и душевное спокойствие и чистую совесть! Набойкин. Все это так, Клаверов, но дело в том, что он не ищет ни душевного спокойствия, ни чистой совести, а ищет места. Клаверов, надобно помочь ему. (ЧР, л. 3-об).

Набойкин. Да ты знаешь, Клаверов: ведь он женат! Клаверов. А! Женат! И, наверное, на хорошенькой! [Уж не в Семиозерске ли нашел себе жену? Не знаю ли я ее: ведь я когда-то был там с сенаторскою ревизией! Бобырев. Да, жена моя знает тебя. Клаверов. А как она урожденная? Бобырев. Мелипольская. Я женат на младшей. Клаверов. Как же, как же. А ведь знаешь, Бобырев, жена твоя была в девушках удивительная красавица. Бобырев. Она и теперь недурна. Клаверов. Как я рад!] Так ты хочешь перебраться в Петербург – что ж это прекрасно. Набойкин. Клаверов! Он хотел обратиться к тебе! Клаверов. Ну да, понимается. Что ж, я очень рад, и с своей стороны что могу... [Так ты женат на младшей Мелипольской! Как я буду рад возобновить знакомство! Кстати же, у нас, быть может, и место откроется... Набойкин. Но ведь говорят об каком-то Нарукавникове... Клаверов. Ну это еще бабушка надвое сказала]. (IV, 374).

Когда происходила эта переработка? “Семиозерск” здесь написан сразу, а не поверх зачеркнутого названия “Пенза”. Следовательно, исправления в 4 сц. в I д. вносились драматургом уже после написания I д. и 2 сц. II д., т.е. тогда, когда Щедрин произвел и другие изменения в сюжете и характеристиках героев. Теперь Клаверов уже в I д. решает использовать Софью Александровну, чтобы парализовать влияние Клары на князя Тараканова и самому стать единовластным хозяином в ведомстве. Характерны в этом отношении еще две новых вставки. В конце 5 сц. I д. Клаверов выясняет, в Петербурге ли жена Бобырева и передает ей привет (IV, 376; ср. ЧР, л.4). А вместо последней реплики Клаверова, заключающей I д. – “А Клаверов? Ну, спрашиваю я вас, что такое Клаверов?” (ЧР, л.6) – Щедрин на полях пишет следующие строки: “(Ударяет себя по лбу как бы озаренный внезапной мыслью). Ба! Бобырев... Соничка Мелипольская... Какая мысль!” (IV, 382; ср. ЧР, л. 6).

Описанные изменения, думается, являются не просто следствием эволюции первоначального фабульного замысла и не вызваны только необходимостью более тесно связать действие I акта с последующими событиями пьесы. Полагаем, что эти изменения были связаны с переосмыслением самого образа героини.

В списке действующих лиц II д., написанном драматургом также до переработки начала пьесы, находится такая характеристика Софьи Александровны: “... 22-х лет, очень красивая женщина; [развязна и] сильно избалована провинцией, [непрочь пококетничать] (ЧР, л. 7; ср. IV, 383). Слова, взятые в квадратные скобки, были впоследствии вычеркнуты Щедриным. И это изменение характеристики героини, конечно, связано с переменами в I акте.

В течение месяца, прошедшего со дня приезда Бобыревых в Петербург, Софья Александровна успела стать любовницей Клаверова. Срок – вполне достаточный для “развязной” провинциальной красавицы, да еще с опытом в подобных делах – ведь она и раньше была “непрочь пококетничать”. Но эти отрицательные черты удалены из авторской ремарки. Вставки в I д. рисуют, хоть и не прямо, облик другой женщины, по-иному мотивируют поступок Софьи Александровны.

Клаверов теперь для нее – не просто новый знакомый, генерал, от которого зависит судьба семьи Бобыревых. Софья Александровна знает его давно, еще тогда, когда она была Соничкой Мелипольской, когда Бобырев еще не бывал в доме ее родных. Очевидно, Клаверов, приехав в Семиозерск по делам, ухаживал за ней. Вот почему сразу изменилось его отношение к Бобыреву, вот почему он так настойчиво интересуется женой приятеля. Между Софьей и Клаверовым не было особой близости – в противном случае умный и осторожный Петр Сергеич не рискнул бы столь открыто выказывать перед мужем свою радость по поводу возобновления знакомства с Софьей. Однако он не сомневается в том, что Софья Александровна увлечена им, что первое девичье чувство еще не утратило своей силы, что он легко сделает Софью своим послушным орудием. (Ведь на таком расчете и строится весь план Клаверова в новом варианте I д.).

Но если отношения Софьи Александровны с Клаверовым имеют такую предысторию, то совсем по-иному выглядит ее поведение в пьесе. Перед нами уже не развязная кокетка, готовая из расчета (начальник мужа!) или по развратности натуры легко вступить в связь с Клаверовым, едва успев познакомиться с ним. Нет, это чувство давнее.

Вот почему оказываются теперь неприменимы к Софье определения “развязна”, “непрочь пококетничать”. Щедрин во II-IV актах “Теней” рисует новый образ Софьи, далеко отходящий от первоначального замысла.

Клаверов вскружил голову красивой провинциальной девушке, а потом уехал. Судьба свела ее с Бобыревым. Николай Дмитрич, разумеется, выгодно выделялся среди семиозерских секунд-майоров и прапорщиков. Он даже чем-то напоминал Соничке Мелипольской блестящего петербургского поклонника. (Недаром когда Клаверов пытается толковать Софье Александровне о “принципах”, то она вспоминает: “Муж иногда говорил мне об этом” – IV, 391).

Так состоялся этот брак. Бобырев описывает историю их семейной жизни довольно точно: “Уж какая же тут страсть, когда нам взаимно (курсив мой – Л.Л.) нет дела друг до друга! Страсть прошла давно, да и длилась-то очень недолго!” (IV, 402). Конечно, Софья Александровна видит, что муж глубоко равнодушен к ней.

И вот переезд в Петербург, – встреча с первой любовью, Петром Сергеичем Клаверовым. Он предстает перед Софьей в ореоле своих успехов ( разумеется, так и должно быть – она не ошиблась, она еще в юности почуяла в нем незаурядного человека!). Он создает вокруг нее атмосферу утонченного ухаживания, предупреждает каждое ее желание (какой контраст с равнодушием мужа, с неприкрытым цинизмом других поклонников!).

Софья счастлива, прежде всего, не потому, что Клаверов помогает Бобыреву, а потому, что он это делает для нее, что это – еще одно доказательство его любви. Клаверов в ее глазах – воплощение лучших человеческих качеств (“Какой вы благородный, Pierre!” – IV, 390; “Какой вы храбрый!”; “Ка-кой вы умный Pierre! – IV, 391).

Ее чувство к Клаверову сильно и чисто, а потому – и скромно в проявлениях. Она, так свободно только что беседовавшая с другими поклонниками (ведь маменька наверняка учила ее, что развязность – признак “хорошего тона”), оставшись наедине с Клаверовым, конфузясь, просит поцеловать ее (IV, 393).

Будь Софья Александровна расчетливой, стремись она сделать карьеру мужу, а себе доставить максимум светских удовольствий, то не стала бы она так сопротивляться клаверовским уговорам поласковей поглядывать на старца Тараканова.

Софью только что целовал Клаверов. Приходит Бобырев с известием – он определен на службу. На радостях Николай Дмитрич несколько раз целует жену. Софья Александровна – по щедринской ремарке – “слегка отбивается” (IV, 397). Это не игра в скромность светской дамы (при посторонних неудобно мужу лобызать жену!), не хладнокровие лицемерки, подставляющей щеку под поцелуй ради соблюдения декорума перед обманутым супругом. Это почти рефлекторное, непроизвольное (“слегка отбивается”) движение женщины, которой неприятно принимать поцелуи нелюбимого, когда рядом стоит любимый. Она не привыкла, ей противно лгать.

Еще одним изменением первоначального сюжетного замысла подчеркнул Щедрин эту необычность Софьи Александровны для нравов той среды, в которой она выросла и живет.

Ольга Дмитриевна Мелипольская воспитала дочь, говоря словами Бобырева, в обстановке “малого трактира”: “Ей ведь трактиры-то не в диковинку... гусары,.. уланы” (IV, 417). Жизненный кодекс матери прост: женщина – “царица общества”, красота – выгодное средство для того, чтобы срывать цветы удовольствия; если и есть в мире какая-либо “философия”, то это одна восхитительная “философия вдвоем” – “la pilosophie а deux” (IV, 386). Когда-то слывшая красавицей, “мать весьма снисходительная” (IV, 383), Ольга Дмитриевна лепит характер дочери по образу и подобию своему. Чему она сможет научить Софью!

Щедрин сначала думал в числе посетителей дома Бобыревых вывести Нарукавникова-отца, который ухаживает за Софьей для собственного удовольствия, а, возможно, больше в деловых интересах сына. Нарукавников-отец фигурировал в списке действующих лиц II д. и на протяжении 1 сц. II д. Со 2 сц. II д. имя его было заменено: он теперь называется Саввой Семеновичем Обтяжновым, в списке действующих лиц и 1 сц. II д. он также был переименован (ЧР, лл. 7, 7-об).

Это не было простым отбрасыванием усложняющего сюжетного хода. Обтяжнов в новом варианте охарактеризован как “бывший друг дома Мелипольской” и мужчина “крепкого телосложения” (IV, 383; ср. ЧР., л.7), т.е. вполне еще охочий до амуров. В текст I сц. II д. драматургом был введен ряд вставок, описывающих давнее знакомство Обтяжнова с Мелипольскими и не оставляющих сомнений насчет характера прошлых его отношений с Ольгой Дмитриевной (ЧР, лл. 7-7об).

И вот “мать весьма снисходительная” считает вполне естественным, что ее бывший любовник беспардонно ухаживает за дочерью. Раз у него есть деньги, раз он привозит букеты, ужины, билеты в ложи – почему бы и нет!

Хороши нравы! Тем сильнее оттеняет все это любовь Софьи, которая осталась верна своему первому чувству, проносит его цельным в этой атмосфере грязных интриг, циничных сделок, грубого разврата.

Работая над текстом III-IV действий, Щедрин показал, как налет пошлости все сильней окутывает провинциальную красавицу. Она становится резче, рискованней острит, в ней появляется развязность, властность женщины, знающей не только силу своей красоты, но и реальную силу тех, кто готов за ласку выполнять ее приказания. И все-таки это только налет, не заполнивший душу окончательно.

В самый разгар пьяного веселья Софья зевает, ей “скучно жить на свете” (IV, 413). Горечь проскальзывает в ее словах. И когда речь заходит о Тамберлинке, то неслучайно Софье Александровне чудится в голосе певца “что-то мужественное” (IV, 413). “Мужественное”, сильное, смелое – вот о чем подспудно тоскует эта женщина, которая непроизвольно начинает ощущать, какие негодяи и трусы окружают ее. И слова, брошенные Софьей мужу после пьяной выходки, – “Вы трус!” – закономерны в ее устах. Если б Бобырев трезвым обругал Клаверова, устроил публичный скандал, то это было бы ужасно для Софьи. Но, по крайней мере, хоть в чем-нибудь проявились мужество, сила близкого ей человека. А он оказался трусом – и это самое ужасное; это – страшней скандала; это больше всего ее ранит.

Щедрин планомерно перерабатывал и IV д. (вплоть до поправок в беловой рукописи). Он отбрасывал то, что могло принизить образ Софьи Александровны, и, наоборот, вводил все новые и новые штрихи, характеризующие силу ума и воли вчерашней легкомысленной и наивной провинциалки, рисующие возникшее в Софье презрение к лицемерию и компромиссам. Драматург изобразил решимость героини взглянуть правде жизни в глаза, сознательное стремление открыто разорвать с мерзавцем Клаверовым, обманувшим ее надежды на подлинную любовь. Раз нет настоящего чувства у Клаверова, то не хочет Софья продолжать эту связь, какие бы выгоды она ни сулила. Под пером драматурга Софья из наивной беспомощной жертвы постепенно превращалась в зоркого и проницательного судью Клаверовых и Бобыревых.

Первоначально события IV акта начинались ранним утром (ЧР, л. 18); судя по зачеркнутым строкам монолога Клаверова, Софья Александровна сразу же после скандала пришла к Петру Сергеичу и провела ночь у него: “... Она убежала из дому. Боже, какой скандал, какой скандал! Об князе нечего и говорить: мой расчет с ним окончен, да в этом, пожалуй, и беды большой нет, потому что у меня уж есть в запасе несколько предложений” (ЧР, л. 18).

При таком развитии сюжета резкость Софьи Александровны в дальнейших сценах с Клаверовым могла мотивироваться тем, что она слишком открыто скомпрометировала себя. Выхода, свободы выбора, в котором может проявиться сущность человека, не оказывалось у героини. Да и Петр Сергеич поневоле был вынужден смириться с крутым поворотом в своей судьбе. Есть такая дерзость отчаяния – смелость трусливых...

Щедрин предоставил обоим персонажам бóльшие возможности. В окончательном варианте I сц. IV д. Софья Александровна не ночует у Клаверова, а неожиданно для него является в девять часов утра, так сказать, во вполне приличное время. Она, действительно, может вернуться к мужу от “обедни”, а Петр Сергеич замешан лишь в пьяном скандале, но не в увозе замужней женщины. Как же поведут себя герои в этих, относительно свободных, условиях?

2 сцена IV д. принадлежит к числу наиболее тщательно и неоднократно правленных частей всей пьесы. Она перерабатывалась в черновике, окончательный вариант черновой рукописи имеет отличия и от беловика. В первоначальном наброске перед нами растерявшаяся женщина, которую избил муж, и она прибежала в порыве отчаяния к любовнику. На протяжении всей этой сцены она еще не понимает, чтó представляет собой Клаверов. Смысл его уверток еще не доходит до сознания Софьи. Она пытается кокетничать, шутить с Клаверовым, мило капризничать. Ее согласие вернуться домой – лишь вспышка обиды женщины, которая встретила не такой радушный и пылкий прием, какой она ожидала. Здесь нет оценки ни поведения Петра Сергеича, ни своей связи с ним. Обида и растерянность – вот и все. Прозреет Софья Александровна позже, внезапно, когда она окажется невольной слушательницей беседы Клаверова с Набойкиным и Таракановым, в которой Петр Сергеич обсуждает вопрос, как бы избавиться от любовницы. Такой неожиданный, сильный удар раскрывает глаза Софье Александровне.

Вот в каком направлении все это было переработано драматургом.

Клаверов начинает разглагольствовать, чтоб подвести Софью к выводу – надо вернуться к мужу. Он делает предположение: Софья останется у него – что из этого выйдет? Он будет часами стоять на коленях и целовать ее ручки. В черновом варианте Софья всерьез принимала эту льстивую пошлость, за которой легко было ощутить какое-то коварное продолжение: “Ах, Pierre, какой ты добрый! (Гладит его по голове)” (ЧР, л. 18-об). В окончательном варианте нет этой реплики, – Софья молчит. Клаверов вынужден теперь продолжать по-иному. Щедрин разворачивает диалог так, что видно, как зарождается первое сомнение у Софьи. Она хочет серьезного разговора, а не игры в любезности:

“... Тебе это как будто, неприятно, Sophie?

Софья Александровна. Ах, нет, мне это не неприятно! Я только думаю... зачем ты мне говоришь об этом... теперь?

Клаверов. Милая! Да разве можно, видя тебя, думать о чем-нибудь другом? (Софья Александровна слегка пожимает плечами). Ну, не сердись же; будем говорить серьезно, если ты этого непременно хочешь!” (IV, 420-421).

Очередное “предположение” Клаверова: что скажет maman, когда он при ней будет целовать ручки дочери? На него Софья первоначально отвечала “кокетливо” (ЧР, л. 18-об): “Да, она может помешать”. Эта реплика оставлена, но ремарка теперь другая: (“грустно и не без некоторого изумления”) (IV, 421). Софье – не до кокетства. Ей уже грустно, ибо она изумлена тем, что Клаверов в такую решающую минуту их жизни беседует о милый пустяках, явно избегая прямого ответа...

На новое предположение Петра Сергеича (“ты на время поселишься в гостинице с maman”... – IV, 421) Софья отвечает уже не “шутливо” (ЧР, л. 18-об), а “(иронически)” (IV, 421). “Что из этого выйдет?” (кавычки принадлежат драматургу – Софья пародирует Клаверова).

Показав постепенное нарастание возмущения Софьи, Щедрин далее полностью перерабатывает всю центральную часть 2 сц. IV д., следующую за словами Клаверова: “Ну да, что из этого выйдет?” (IV, 421).

Теперь в репликах Софьи, которая в первоначальном варианте еще могла кокетничать и откликалась на “игру” Клаверова, появляются совсем другие, глубоко драматические мотивы – страдание, прозрение, осознание тупика, безысходности своего положения. Вот некоторые из этих новых слов и новых мыслей героини: “Мне как-то ужасно вдруг стало грустно”, “Мне в первый раз еще приходится взглянуть на жизнь серьезно”, “Жизнь, которую я до сих пор вела, потеряла для меня все очарование. Мне теперь кажется, что я не жила, а играла...” Теперь тот сон, каким была жизнь, которую она вела, видится ею не только “каким-то радужным”, но и “даже немного пошлым” (см. IV, 421-422).

В первоначальном варианте Софья не желала рассуждать. Она хотела только прямого ответа: что ей делать, оставаться ли у Клаверова или вернуться домой. Теперь Софью волнует не ее непосредственное, в данной ситуации, положение (“Нет, не то!”), а та страшная бездна человеческой подлости, пошлости, среди которой она жила в “радужном сне”. Софья потому и медлит окончить разговор с Петром Сергеичем, не торопится задать решительный вопрос, что хочет до конца разобраться во всем.

Для Софьи – независимо от клаверовского ответа! – уже в этой сцене решена ее судьба. Поведение Клаверова в беседах с Набойкиным и Таракановым ( 3 и 4 сц.) только подтвердит то, что понято Софьей уже сейчас. Она могла бы и не слышать этих бесед. Того, что узнала Софья в разговоре с Клаверовым, – вполне достаточно. И если она продолжает мучительный, раздирающий ее сердце диалог с человеком, предавшим ее любовь, то это – проявление нового, “серьезного” взгляда на жизнь.

Щедрин завершает такую новую разработку образа Софьи вставкой, сделанной уже в финале беловой рукописи этой сцены (в квадратные скобки заключен текст вставки):

Окончательный вариант черновой рукописи

Текст беловой рукописи

С.Ал. ... Скажите прямо, хотите вы, чтобы я возвратилась к мужу? Клав. Я не знаю... я сам совершенно растерялся... Прежде всего, мне кажется, надо послать к Ольге Дмитриевне (ЧР, л. 19).

С.Ал. ... Скажите, хотите вы, чтобы я возвратилась к мужу? Клав. Я не знаю... я сам совершенно растерялся... [Коли хотите, конечно, вы поступили неосторожно... С.Ал. Неосторожно? Кл. Ну да, неосторожно! Уж если вы требуете, чтоб я был откровенен, я не вижу, почему бы мне не высказать вам... С.Ал. Хорошо; положим, что я должна была остаться и терпеть, но ведь я уже поступила так, но ведь этого не воротить! Что ж теперь-то, теперь-то остается мне делать?] Клав. Прежде всего, мне кажется, надо послать к [maman и сказать ей, что вы здесь] (БР, л. 3-об; ср. IV, 422-423).

Клаверов теперь понимает, что Софья Александровна требует откровенности, что она хочет не просто узнать его конкретное решение, а выяснить само отношение Петра Сергеича к ее отчаянному шагу. Он называет поступок Софьи “неосторожным”. Софье кажется, что, может, она ослышалась. “Неосторожно?” – переспрашивает она, словно в последний раз надеясь, что это – только неудачно вырвавшееся слово, и сейчас же Клаверов его заменит. А он, с досадой на “непонятливость” Софьи, которая еще продолжает верить в какие-то истинные чувства, повторяет: “Ну да, неосторожно!” “Ну да”, – чего уж тут не понимать! Трусость, для которой нет ничего святого, – вот что сразу объединяет Клаверова с Бобыревым в глазах Софьи. Она искала другого в любви к Клаверову, а нашла то же самое, что и в муже... Надеяться больше не на что.

Так драматург подводит к финалу пьесы, с огромной силой раскрывающему драму настоящей любви, осужденной на гибель в мире трусливого, беспринципного расчета.

Софье противен торг, который разворачивается вокруг нее. Она могла б спокойно переждать, пока уйдут Тараканов и Набойкин. Однако она выходит из укрытия, не боясь “позора”, чтоб бросить в лицо Клаверову: “Вы показали мне жизнь в настоящем свете, Клаверов! Вы сделали ее для меня гадкою!” Нет выхода в этом мире для Софьи, поверившей, что может быть настоящая любовь: “Над судьбой моей висит что-то тяжелое!” (IV, 432). Софья говорит как будто только о себе. Но мир “в настоящем свете” оказывается омерзительным не только для нее. Вся пьеса свидетельствует об этом. Клаверовы делают жизнь гадкой, невыносимой для тех, кто хоть в чем-то сохраняет подлинные человеческие качества.

Софья готова возвратиться домой – деваться некуда. Бобырева она так же мало любит, как и прежде. Она готова смириться с тем, что ее ждет: “И скука, и упреки, и оскорбления!” (IV, 432). По крайней мере, здесь, в семейной жизни, будет все напрямик; есть взаимная ненависть, но нет обмана.

Но Софья, конечно, не ожидала нового чудовищного предательства Бобырева: его покаянного письма. Муж открыто соглашается торговать женой! Можно стерпеть упреки, оскорбления, но это... Такого Софья не могла предвидеть. Теперь уж, действительно, нет для нее никаких прежних дорог в жизни: “Ох, да что ж это за люди, боже мой! Что ж это за люди!” (IV, 433).

Щедрин создал тип женщины, жаждущей подлинной любви, развращаемой окружением, но не развращенной, ошибающейся, но искренней. Она любит жизнь и ее удовольствия, но лишена корысти, расчета. Она заблуждалась, но не лицемерила. Слишком дорогой ценой платит Софья за свою неопытность.

Наши симпатии к Софье закономерны, ибо ее судьба подлинно трагична (в отличие от судьбы Бобырева). Она – жертва, слишком незначительна ее субъективная вина во всем происшедшем. Наше сочувствие к ней – это осуждение жизненных условий, при которых даже любовь оказывается чем-то недоступным для человека.

Кем станет Софья, куда пойдет она теперь? Драматург оставляет героиню на таком же перепутье, на каком находился Бобырев в начале III акта. Выбор Николая Дмитрича известен. Он определен всем жизненным путем героя. Почему же Щедрин оставляет нас в неведении насчет Софьи Александровны?

После постановки “Теней” в театре им. Ленсовета на обсуждении спектакля происходили страстные споры. Одни считали, что театр должен был осудить Софью, ибо она уходит из Клаверовского дома, настойчиво прося младшего Тараканова сопровождать ее (хотя пришла уже Ольга Дмитриевна). Софья не может заблуждаться насчет князя Тараканова: ведь она слышала весь его разговор с Клаверовым и Набойкиным. И если она, однако, выбирает в спутники его, значит путь героини определен: это дорога какой-нибудь Клары Федоровны...

Другие, наоборот, требовали, чтоб театр показал, как прозревшая Софья должна будет порвать с “тенями” и начать “новую жизнь в контакте с передовой интеллигенцией своего времени”59.

Театр, безусловно, был прав, не став ни на ту, ни на другую точку зрения.

Русская драматургия знает женский тип, сходный с образом Софьи Александровны. Это Лариса в “Бесприданнице” Островского. Так же, как Клаверов предал Софью, растоптал Паратов чувство женщины, для которой он был идеалом человека, так же предал Ларису из гнусного расчета. Софья осознает всю гадость жизни в мире Таракановых, Клаверовых, Бобыревых, где ее любовь превращена в предмет торга. Разыгрывают в орлянку “деловые люди” Ларису. Лариса поняла, что разлетелся вдребезги сказочный мир ее любви. Она готова в порыве возмущения стать “дорогой вещью”.

Допустим, что Карандышев не убил бы Ларису, а подобно Бобыреву, готовому на все, позвал бы Кнурова. Какова будет судьба Ларисы? Вправе ли мы на основании того, что она решилась стать содержанкой Кнурова, осуждать ее? Наверное, нет. Так и Софья не пала в наших глазах от того, что уходит со сцены с Таракановым. Жизнь посложнее пуританских схем.

Лариса прозревает в финале драмы. Теперь, узнав подлинную цену окружающим ее людям, она сама хочет распоряжаться своей судьбой. Но окончательного, действительно продуманного решения героини Островский не показывает. Ее обращение к Кнурову – больше вызов, чем твердое решение именно так устроить свою жизнь.

Софья с горькой иронией говорит: “Позвольте же мне самой принять хоть маленькое участие в тех заботах о моей судьбе, которые так обязательно взяли на себя эти господа” (IV, 431). И ее уход с Таракановым-младшим – также вызов Клаверову, а вовсе не определение дальнейшего пути героини. Щедрин не решает вопроса, кем станет Софья.

Островский завершил “Бесприданницу” смертью Ларисы. Но знаменательно, что это не самоубийство, а убийство. Не сама Лариса обрела выход в смерти, а он навязан ей извне.

Неясна и судьба Софьи. Да и не может быть ясной в рамках данной пьесы. Однако и “Тени”, и “Бесприданница” в этом смысле окончены, ибо окончены определенные этапы в жизни героинь. Рушился тот мир, который складывался годами в их сознании. Они не знали иного, да еще и не знают. Впервые увидели и Лариса, и Софья жизнь в ее истинном свете. Они ведь не их возлюбленные, которые во всем давно разобрались и сознательно идут по своей дороге. То чистое, светлое, человеческое, что есть в Ларисе и в Софье, возможно, и не было бы вытравлено из их натур, возможно, нашли бы эти женщины и свой, новый путь. Но для этого необходимо время, для этого нужны иные знакомства с иными людьми, другая степень сознательности. А для того, чтобы нарисовать столь длительный и сложный процесс, нужна уже другая пьеса. Ибо направить героя в ту или иную сторону, не показав, чем и как определяется этот переход, – значило бы нарушить правду жизни.

Софья, которая верила людям, искала настоящей любви, оказывается преданной и обманутой именно потому, что она была слишком искрення, доверчива, нерасчетлива, бескорыстна. История ее – ответ писателя тем, кто обвинял революционную демократию в разрушении всех моральных устоев. Да, эти устои действительно разрушены. Но кем? Таракановыми и Обтяжновыми, Клаверовыми и Бобыревыми. Любовь в их мире превращена в предмет купли-продажи. Причем представители либерального “делового направления” далеко превзошли в своем цинизме самих “старцев”. Раньше была хоть видимость семьи. После того, что проделали Клаверов и Бобырев с Софьей, даже благопристойной видимости не остается.

Большое значение образа Софьи становится ясным лишь в связи с общей идейно-образной концепцией пьесы. Судьба Софьи в окружении Таракановых, Клаверовых, Бобыревых и не могла быть иной. Частный случай с ней – проявление тех же тенденций, которые действуют в неизмеримо больших общественных масштабах. Предатели в политике, Клаверов и Бобырев оказываются предателями и в любви, в сфере интимных отношений.