II.

О своеобразии отбора жизненных фактов в “Тенях”.

Смертной ненавистью ненавидел Щедрин государственный аппарат феодально-буржуазной России. Дореформенные подъячие и лощеные бюрократы 70-80-х годов, становые и губернаторы, помпадуры всяческих рангов и мастей, министры, знавшие одно слово – “разорю”, и другие, действовавшие “мерами кротости” совместно с “мерами строгости”, – ни один из этих мучителей и поработителей народных не был забыт карающей кистью сатирика. Пожалуй, в истории мировой литературы нет другого писателя, который так до тонкостей знал весь аппарат насилия эксплуататорского общества. Запас щедринских сведений, наблюдений, познаний о самых различных областях государственной жизни России был воистину огромен и неистощим.

Какие же именно конкретные факты и явления российской действительности 60-х годов были привлечены драматургом для создания сюжета, персонажей, конфликта его пьесы? Почему именно эти, а не другие факты? Как осуществлялась их трансформация в художественные образы? Какие стороны хорошо известных современникам явлений заинтересовали Щедрина?

Ответ на эти вопросы, который приблизит нас к пониманию метода драматурга, мы постараемся дать на одном, но весьма характерном примере: как в отношениях персонажей “Теней” “политического деятеля” всемогущего князя Тараканова и “знаменитой Клары Федоровны” отразилась история графа В.Ф.Адлерберга и его любовницы Мины Ивановны Бурковой.

* *

*

К 1861 г. титулы, перечисление должностей и наград семидесятилетнего графа В.Ф.Адлерберга не умещались и на целой странице большого листа. Генерал-адьютант, генерал от инфантерии, министр императорского двора, канцлер российских императорских и царских орденов, министр уделов, командующий императорскою главною квартирою, член Государственного и Военного советов, комитета министров и Сибирского комитета, почетный член Академии наук и пр., и пр., сей деятель занимал исключительное по важности и влиянию место в царском окружении и правительстве.

Значение и роль Адлерберга в государственных делах многократно возрастали потому, что родственными и деловыми узами он был тесно связан с другими виднейшими лицами империи. Сын его, Александр Владимирович, – любимейший и неизменный фаворит, личный друг Александра II. “Ни у одного русского царя не было такого близкого, как Адлерберг [А.В.] любимца”, – отмечал современник1. Через свою сестру, Юлию Федоровну, В.Адлерберг породнился с Барановыми, которые и действовали в трогательном единении с ним. Сыновья Юлии занимали крупные должности. Граф Э.Т.Баранов – начальник штаба гвардейского корпуса, П.Т.Баранов – тверской губернатор (с ним служил Щедрин). Вешатель М.Н.Муравьев был прочно связан с Адлербергами как председатель департамента уделов (а Владимир Федорович был министром) и через свою дочь, муж которой подвизался в министерстве двора. Родственник и друг Адлербергов – А.С.Тимашев – начальник штаба корпуса жандармов и управляющий III отделением в 1856 – 1861 гг. Эта всесильная клика хозяйничала в государственном аппарате страны, как у себя дома. Она в 60-х годах стала символом для обозначения антинародности и гнили правительства. Герцен с яростью говорил о правящем Россиею “агентстве Адлерберга”. “Выше этих гор и орлов (игра слов: Adler – орел, Berg – гора – Л.Л.) ничего нет, т.е. ничего земного,.. над ними Олимпийский венок немецких великих княжен с их братцами, дядюшками и дедушками”2 .

Эмигрант П.В.Долгоруков, отлично знавший и казовую и закулисную стороны русской государственной жизни, интриги, проделки высшей знати и бюрократии, с полным основанием мог писать: “Адлерберги и родственники их Барановы ныне составляют какую-то особую династию”3. Недаром по Петербургу ходила песенка с припевом:

От Адлербергов и Барановых

Избави, боже, дом Романовых!

Школу бесшабашного казнокрадства В.Ф.Адлерберг прошел еще в николаевские времена под руководством военного министра А.И.Чернышева и известного взяточника П.А.Клейнмихеля. Триумвират сей брал подряды и поставки под чужими именами и делил между собой огромные куши4.

Года не умерили аппетитов Адлерберга. Размах его хищений стал, прямо сказать, государственным. По одним своим должностным окладам граф получал до 100 тыс. рублей серебром в год. Даже когда он в 1858 г. ушел с поста главноначальствующего над почтовым департаментом, то оклад (17 тыс. руб. серебром) был ему оставлен по-прежнему.

Крупнейшие финансовые операции проводились Адлербергом в 60-е гг. почти каждой весной. Из министерства финансов он получал 100 тыс. золотом, якобы на поездку Александра II за границу. Золото привозилось в кассы министерства двора, а через месяц (ввиду того, что царь не ехал) возвращалось, но уже... бумажными рублями5. Разница попадала в карман министра Адлерберга.

Имя В.Ф.Адлерберга на самых позорных страницах русской истории неразрывно связано с Миной Ивановной Бурковой. Этого государственного мужа иначе и не называли, как Адлерберг Минин6.

Дочь петербургского ремесленника – немца Вильгельмина Гут, столичная “камелия” (так называли содержанок) самого низкого пошиба, предварительно побывав на содержании у нескольких офицеров и коммерсантов, попала, наконец, к Адлербергу7. Началась ее головокружительная карьера. Старец выдал это “милое, но падшее создание” замуж за своего подчиненного, почтового чиновника Буркова, которого после свадебного ужина посадили в коляску и отправили незамедлительно куда-то в глушь. Бурков вскоре умер. Но так как он был только статским советником, а Мина Ивановна хотела быть генеральшей, покойника из списков не исключили. Его немедленно представили, как живого, за “особые заслуги” к производству в действительные статские советники. Когда Адлерберг провел такой приказ, то немного спустя вдова – “генеральша” с прискорбием уведомила о смерти горячо любимого супруга8.

Не только и даже не столько театральный мирок был объектом вымогательств и интриг фаворитки министра двора. Через нее делалась карьера в ряде министерств, проводились миллионные подряды, покупались придворные должности, через нее иностранные дипломаты действовали в пользу иноземных купцов и промышленников9. На ход самых различных дел в сенате, этом высшем судебном учреждении империи, имели решающее влияние “одна записка графа А^*** [Адлерберга] или Мины Ивановны Бурковой”10.

Низкопоклонство, угодничество придворной знати перед особой легкого поведения, ставшей “госпожой министершей”, заклеймены Герценом на страницах “Колокола”. О Мине Ивановне он писал как о символе разложения, подлости, продажности всего самодержавного режима. Остов его составляют “безумные воры в разных сочетаниях и переложениях. Все это восходит, поднимается, от становых, приставов, заседателей, квартальных до губернаторов, полковников, от них до генерал-адъютантов, до действительных тайных советников... и окончивается художественно, мягко, женственно в Мине Ивановне, в этой Сloaca Maxima11 современных гадостей”12.

Что было первым царским распоряжением по министерству юстиции при вступлении на престол Александра II? “Первое высочайшее повеление, полученное в министерстве юстиции, было о признании дитяти Мины Ивановны Бурковой законным”13.

Адлерберги и Буркова упоминаются почти в каждом антиправительственном, бесцензурном произведении. Пишут о них политический узник той поры Михаил Бейдеман в памфлете “Нечто об утопии”14 (1862 г.), прокламация “Русская правда”, № 2 (1862 г.)15, бывший крепостной П.А.Мартьянов в письме к царю, опубликованном в “Колоколе” (1862 г.).

Имя любовницы Адлерберга сделалось нарицательным по всей России, причем не только в публицистике, но и в быту. Герцен в “Былом и думах” приводит, как характерное, письмо из провинции. В нем какая-нибудь вдова, ставшая содержанкой председателя какой-нибудь казенной или уголовной палаты, обязательно именуется “губернской Миной Ивановной, потому что ее руками делается все в палате”16.

Любая из перечисленных выше проделок Адлерберга и Бурковой могла послужить превосходным сюжетом для острой, увлекательной, изобилующей эффектными положениями комедии. Спекуляция с золотом, “замужество” Мины Ивановны, производство в генеральский чин покойника – каждый из этих эпизодов давал хороший сценический материал для пьесы. Щедрин однако избрал другое.

М.И.Буркова вовсе не была злым гением, влекущим “слабовольного” и сластолюбивого вельможу на путь порока и злоупотреблений. Совокупность мемуарных и документальных данных позволяет нам судить об этом гораздо более точно, чем, скажем, такому яростному полемисту, ненавистнику Адлербергов, как П.В.Долгоруков. Эти же данные заставляют еще раз удивиться меткости и прозорливости Щедрина-художника. Буркова, при всей своей личной жадности, ненасытности, бесцеремонности, была очень удобной ширмой и, по существу, посредником для Адлерберговско-Барановской клики.

Шестидесятые годы – годы быстро начавшегося капиталистического развития России. Возникает масса акционерных обществ, начинается горячка железнодорожного строительства с его колоссальными доходами, развертывается коммунально-городское строительство. Адлерберги-Барановы, занимая ряд ключевых государственных постов, держат в своих руках подступы к казенному пирогу, к которому рвутся буржуазные хищники. Адлерберги и Барановы сами также принимали участие в различных предприятиях нового времени. А.В.Адлерберг и Э.Т.Баранов участвовали в обществе Одесско-Киевской железной дороги; Баранов еще в 1859 г. был замешан в темном деле с водопроводной концессией, а 1 января 1863 года был избран председателем Совета Главного общества железных дорог. Представители этих двух фамилий добывали ряд концессий для различных действительных и фиктивных кампаний17.

В Петербурге и под столицей шло в то время очень большое дворцовое строительство. Там, при “умелой организации” дела, можно было присвоить колоссальные суммы. В 1857 г. с этой целью при министерстве двора была учреждена специальная Строительная контора. Во главе ее был поставлен клеврет Адлерберга и Бурковой – Д.М.Прокопович-Антонский. Для облегчения отношений с министерством финансов правителем дел посадили племянника министра финансов Антонина Княжевича. Связь с М.Н.Муравьевым – министром государственных имуществ была закреплена предоставлением местечка сверхштатного члена конторы его зятю – С.С.Шереметеву.

За огромную взятку, данную через Буркову, подряд на миллионное дело – постройку дворца великого князя Михаила Николаевича был передан петербургскому первой гильдии купцу Н.Тарасову, с которым Адлерберг вел дела и в почтовом ведомстве18.

Архив Строительной конторы позволяет лишь отчасти судить об оргии спекуляций и казнокрадства, разыгравшейся вокруг строительства дворца Михаила Николаевича в 1857-1864 гг. Тарасов взял с торгов подряд на постройку за 1 199 800 руб19. К 1864 году его строительство обошлось казне в 1 737 380 руб20. Первоначальная стоимость постройки была превышена почти в полтора раза!

То и дело за эти годы подписывал Адлерберг многотысячные выдачи Тарасову. Чего здесь только нет: и непредвиденные расходы, и поставка изразцов вместо штукатурки, каменных полов вместо деревянных, чугунных ясель вместо каменных21, и даже отопление каких-то загадочных 4-х квартир22.

Напрасно искать в “Отчете о постройке дворца великого князя Михаила Николаевича”23 данных, скажем, об обвале 1860 г., который произошел из-за воровства на поставке материалов, о чем сообщала вольная печать24. Адлерберг и его подручные по Строительной конторе так сильно были заинтересованы в доходах подрядчиков, что ими покрывались самые вопиющие и наглые злоупотребления.

Из всех многочисленных проделок адлерберговской клики Щедриным и была избрана как наиболее типичная, показательная для времени история, связанная с обогащением на всяких строительствах. Причем, чтоб сразу стало ясным, что в пьесе речь идет не о заурядной, рядовой сделке второстепенных лиц, а о крупнейших деятелях империи и об очень большом деле, писатель дал весьма определенный намек.

Племянник “старца” передает Клаверову убеждение князя: “Один Артамонов может выдержать исправно такое громадное дело... тут нужен изящный вкус,.. торги в таком предприятии вовсе неуместны...” (IV, 377).

“Громадным делом” может быть и железнодорожная концессия, и строительство водопровода в Москве или Одессе. Но о них не станут говорить: “торги здесь неуместны”, а тем более – “тут нужен изящный вкус”. Вместе все три признака предприятия, в котором заинтересован князь, его любовница Клара Федоровна и подрядчик Артамонов, скорей всего подходят именно к дворцовому строительству, которое и было в руках В.Ф.Адлерберга.

Не корыстный разбор какой-нибудь тяжбы, не покрытие за взятку преступления, даже не воровство на поставке заведомо негодных материалов (столь частое еще в николаевские времена), а именно дела “легальные”, не наказуемые по закону, вполне “благопристойные” буржуазные способы наживы привлекали внимание писателя. Элементарные мошенничества, большие и малые случаи казнокрадства в “Тенях” даже не упоминаются. Сатирик намеренно в данном случае уходил от частностей, подробностей. Он выделял то, что было, по его убеждению, основным – нарождающиеся связи буржуазии и аристократии.

Щедринский выбор дел строительных как объекта для сатиры связан и с общим идейным замыслом пьесы, направленным на обличение либерализма.

Политические симпатии и взгляды Адлербергов не являлись ни для кого секретом. Ярые крепостники, твердолобые ненавистники даже малейших “послаблений”, отец и сын с нескрываемой злобой относились не только к революционерам-демократам, но и к либеральному реформаторству, даже малейшему признаку протеста в общественной жизни, искусстве, литературе. Для истории русской печати памятна инквизиторская деятельность А.В.Адлерберга, члена так называемого “троемужия” (комитета по делам книгопечатания).

Таково было политическое лицо Адлербергов.

Как известно, либералы 60-х годов любили раздувать свои споры с реакционерами вокруг реформы, вокруг критики всяких частных недостатков в государственном аппарате. Столкновения либералов и крепостников даже через полвека их потомки величали не иначе, как “великой борьбой”. К.К.Арсеньев и в 1906 г. щедринскую “параллель между хищником и пенкоснимателем” трактовал как “фальшивую ноту”25. Эта разоблачавшая либерализм параллель была развернута Салтыковым в заключительной главе “Дневника провинциала в Петербурге” (1872 г.). В 70-е годы такое художественное сопоставление было уже обосновано огромным количеством фактов.

Но правомочно ли распространять щедринское объединение хищника и либерала-пенкоснимателя 70-х гг. на предшествующий исторический период? Было оно, это единство, хотя не так широко распространено, не столь явно видно, и в 60-е гг. Строительная контора как раз и являлась одним из тех местечек, где дружно сплетались интересы хищников Адлербергов и Бурковых с интересами либералов.

Влиятельной фигурой в этом учреждении был И.П.Арапетов, личность известная в 50-х – 60-х гг. Приятель И.С.Тургенева, В.П.Боткина, К.Д.Кавелина, И.И.Панаева, А.В.Дружинина, ближайший и неизменный друг Н.А.Милютина, – Арапетов слыл за отчаянного либерала. Тургенев мельком посмеялся над самоуверенностью и “джентельменством” Арапетова в “Затишье”26, но зато в сатирическом стихотворении “Загадка” вместе с Некрасовым ярко охарактеризовал политический и моральный облик этого человека:

Друг мыслей просвещенных,

Чуть-чуть не коммунист,

Удав для починенных,

Перед Перовским – глист27 .

Незаметный чиновник 40-50-х гг., Арапетов быстро выдвинулся в предреформенные годы. Его поддерживали два человека: крепостник В.Ф.Адлерберг и “красный”, глава либералов Н.А.Милютин. При Адлерберге в министерстве двора и уделов Арапетов стал правителем дел и писем и имел “несомненное влияние на Адлерберга”28.

Формировались редакционные комиссии, в которых крепостники готовились “дать бой” либералам. Дорог был каждый голос. Однако членом от министерства двора и уделов Адлерберг предложил либерала Арапетова, который, конечно, во всем поддерживал Милютина. Но это не смущало министра, ходившего в противниках реформы. Как, впрочем, не смущало и Н.А.Милютина то, что его верный оруженосец Арапетов, сделавший завещание в пользу дочерей Милютина, пристроен Адлербергом в Строительную контору и целиком увяз в делах Мины Ивановны. Мысли просвещенные “чуть-чуть не коммунистов” Милютина и Арапетова, казалось, были не в ладах с “идеями” Адлербергов. Слова их наверняка не сходились. Но деньги, как известно, не пахнут... А денег И.П.Арапетову из Строительной конторы плыло немало. И подобно тому, как ярый реакционер князь Тараканов “души не чаял” в своем либеральничающем начальнике департамента Клаверове, министр В.Ф.Адлерберг любил своего правителя дел, “красного” И.П.Арапетова.

В этом отдельном, частном случае Щедрин уловил знамение времени, пока еще скрытое, затененное шумихой бумажных битв вокруг реформ. Деловые связи либеральничающих деятелей с грязными проделками их антагонистов по редакционным комиссиям были уже тогда типичным явлением, хотя широко распространенным оно стало позже. Потому-то в “Тенях” и оказались связанными одной нитью носитель идеи “просвещенной и добродетельной бюрократии” Клаверов (эта “идея” была коньком Милютиных и Арапетовых), враг всяких идей князь Тараканов и признающие одну “идею” – деньги Клара Федоровна и подрядчик Артамонов. Деньги объединяли их. Капиталистическое предпринимательство вносило в быт русского общества новые, буржуазные нравы. Для них и был характерен неприкрытый, откровенный, торгашеский цинизм. То, что в “аристократические” времена делали, но не афишировали, ныне, приобретая огромный размах, становилось почти признанной добродетелью. Кто ты – потомок Рюриковичей, или вынырнувший из безвестности проныра, или вчерашняя содержанка – сегодня уже не имело решающей роли. Решало другое – деньги, предприимчивость, деловая хватка, железный расчет.

В литературе 50-60-х годов немало страниц посвящено так называемым камелиям (кокоткам, содержанкам). О них много писал И.И.Панаев в “Современнике”. Герцен (“Yery dangerous!!!” – 1859 г.) не без оснований заметил, что панаевская десятилетняя “болтовня о всех петербургских камелиях и аспазиях”29 мало имеет общего с подлинным обличением общественных зол.

Это было по отношению к “Заметкам Нового поэта” Панаева справедливо. В очерках “Камелии”, “Дама из петербургского полусвета”, “Шарлотта Федоровна” Панаев, конечно, отмечал, что на этих особ просаживают десятки и сотни тысяч. Читатель “из этих рассказов... может извлечь некоторые данные о жизни и о степени состояния некоторого класса общества”30. Но не более. Камелии в изображении Панаева довольно безобидны. Они нерасчетливы, ветрены, пожалуй, самые большие их грехи – тщеславие да любовь к нарядам. Панаев как едва ли не серьезную драму описывает колебания Шарлотты Федоровны между красавчиком-офицером и двумя богатыми стариками. А сами любители камелий в его очерках обрисованы вовсе не сатирически. Это люди, заслуживающее скорее снисхождения своей безрассудной преданностью молодости и красоте. Их привязанность к камелиям – жалкая любовь стариков, смешная, но порой почти трогательная своей искренностью.

Сатирическая журналистика 60-х гг., в конечном счете, не поднимается выше панаевской обрисовки этого типа. Самое большее – указывается на то, что камелия вроде Мины Ивановны может повлиять на постановку той или иной оперы31, может добыть хорошее место32 и т.д. Аполлон Майков жалел лишь о том, что в древней Греции гетеры покровительствовали поэтам, а ныне “чужды музам корифейки оргий”.

В повести “Жених” (1857 г.), созданной явно под влиянием Гоголя, с приемами гоголевского бытописания и юмористической фантастики, и Щедрин, изображая камелий, не выходит из традиционных рамок. Каролина Ивановна, благодаря которой промотавшийся дворянчик Вологжанин получает должность у крутогорского губернатора Голубовицкого, хоть и любит денежки, но способна и на бескорыстную помощь и на довольно безрассудные поступки. Этакая забубенная головушка, которой ради шутки за обедом ничего не стоит запустить бокалом в лоб своему покровителю барону.

Совсем иначе камелия выведена в “Тенях”. Во-первых, Щедрина совершенно не интересует ее быт, взбалмошность, любовные похождения и т.д. Клара Федоровна пьесы прежде всего деловая женщина.

Когда-то она была любовницей Клаверова. Петр Сергеевич начал свою карьеру со сводничества: передал Клару старцу Тараканову. Сам же, записавшись в либералы, решил, что ему и своих возможностей хватит, а связь с Кларой его только компрометирует.

Клару бесит это пренебрежение человека, который “выскочил в люди по милости женщины вольного обращения” (IV, 382). Она терпеть не может своего бывшего любовника, мстит ему. Но как мстит? Психологически вполне оправдано было бы, если б драматург построил сюжет пьесы на попытке Клары свалить Клаверова, выжить его из министерства. Тем более, что сила и влияние ее на Тараканова вполне позволяют провести такую интригу. Щедрин, однако, избирает другой путь. Его “деловая женщина” издевается над Клаверовым: через голову этого могущественного начальника департамента определяет к нему на службу сына откупщика, который дал ей взятку.

Клаверов и сам бы не отказал Кларе в этом месте, соблюди она простую учтивость: попросила или хотя бы предупредила Петра Сергеевича. Однако и в этом, и в неизмеримо более крупном деле – отдаче постройки Артамонову – Клара ставит Клаверова, правую руку министра, уже перед свершившимся фактом. Это даже не “щелчки по носу... от женщины вольного обращения” (IV, 382), как кричит взбешенный Клаверов, а пощечины, оплеухи, которые отвешивает “его превосходительству” камелия.

Но характерная черта: помпадурша не безрассудно мстит. Она соединяет “полезное” (доходы от комбинаций с Артамоновым и Нарукавниковым) с “приятным” (оскорбление пренебрегшему ею Клаверову).

Самое же интересное другое – Клара вовсе не хочет рвать с Петром Сергеевичем, который ею “пользовался и бросил” (IV, 380). Так могла бы поступить особа более непосредственная. А у Клары чувства – чувствами, дела – делами. Практический расчет для нее поважнее всяких там эмоций. Да, Клаверов – мерзавец, подло поступивший со своей любовницей, которой стольким обязан. Но он – ловкий мерзавец, который сумеет обделать аккуратно, что другой сделает грубо или вообще не сделает. Клара, конечно, терпеть его не может. И Петр Сергеевич, она знает, отвечает ей взаимностью. Заменить его другим? Но на это надо время – а дела не терпят. А потом – каким еще окажется другой? Клаверов же хорошо известен Кларе; его изворотливость, беспринципность, ум нужны и помпадурше, и ее покровителю. И она посылает Тараканова-племянника к Петру Сергеевичу с предложением мира. Клаверов проучен – ему показано его место. А теперь его надо использовать. Для дела.

Циничный князек Тараканов-племянник, знающий о былой связи Клаверова с Кларой, полностью раскрывает карты. Пусть лучше Клаверов опять заведет интрижку с Кларой, чем будет занимать “оппозицию” в различных предпринимательских делах. “Поверьте, что дядя в тысячу раз снисходительнее взглянет на это маленькое похищение его собственности, нежели на неуважение к его слабости” (IV, 376-377). Яснее не скажешь!

Шарлотта Федоровна у Панаева должна пускаться на всяческие проделки, чтоб только ее старик-содержатель не узнал о молодом любовнике. Не дай бог, если и этот молодой офицер догадается об истинном источнике средств своей камелии. Здесь все вращается, так сказать, в сфере чувств и страстей.

У Щедрина, мы видим, совсем по-иному. Его персонажи вполне согласны с “маленьким похищением собственности” одного любовника в пользу другого. Любые “треугольники” устраивают и Клару, и Таракановых, и Клаверова – лишь бы “дело” шло!

По рукописи можно хорошо проследить, как последовательно разрабатывал Щедрин эту тему – складывающийся цинический буржуазный характер отношений между людьми.

Первоначально доклад Свистикова Клаверову о визите к Кларе (сц. 3, 1 д.) был очень краток: только сообщение, что князь обещал своей любовнице утвердить постройку за Артамоновым. “Эта Клара просто сумасшедшая!” – вырывается у ошарашенного Клаверова. “Не столько сумасшедшая, сколько плотоядная”, – резонно замечает Набойкин. Реплика Клаверова: “Вы можете уйти, Иван Михеич (Свистиков)”, – заключала сцену (ЧР, л.3.).

В таком виде эта сцена не удовлетворила драматурга. Отзыв Клаверова о Кларе (“просто сумасшедшая!”) был неопределенен. “Сумасшедшая” в контексте могло восприниматься как безрассудная, легкомысленная, пускающаяся ради небольшого куша в огромную авантюру. Реплика Набойкина (насчет “плотоядности”) мало меняла в характеристике образа. Жадным может быть и глупый, непрактичный человек.

Сначала Щедрин вводит лишь одну деталь: Клара распределяет места в аппарате министерства. Писатель зачеркивает ремарку “Свистиков уходит”, и на полях появляется вставка (после реплики Набойкина):

“Свистиков. И еще обещались определить Нарукавникова на место Пичугина.

Клаверов (смущенный). Однако, это странно... я скажу... и буду протестовать... и откуда они берут этих Нарукавниковых?

Набойкин. Il parait que vous еtes en guerre auverte avec la belle?” (Как видно, ты открыто воюешь с красавицей?) (ЧР, л.3.).

Это сообщение Свистикова, имеющее и некоторое сюжетное значение (оно подготавливает появление Нарукавникова у Клаверова в конце 1 д.), тоже не показалось писателю достаточным. Ведь после известия о вмешательстве Клары в дело огромного размаха вопрос о замещении за взятку какой-то десятистепенной должности – только частность. Пусть эта деталь очень обидна для Клаверова. Но она не столь уж значительна для общественного звучания пьесы. Не подкрепленная более важным, она может даже мельчить образы, сводить столкновение лишь к игре самолюбий.

И драматург в этой вставке делает (после реплики Клаверова) новое, уже действительно решающее дополнение:

“Свистиков. А какие они деловые, ваше превосходительство, даром что хорошенькие!

Набойкин. А что?

Свистиков. Да так-с; сидят это и чай кушают, а сами все рассчитывают: Артамонов, говорят, пятьдесят тысяч подарил, да еще в долю взять обязался, тут, говорят, пятьдесят тысяч по крайней мере... а горлышко-то у них беленькое-пребеленькое, точно фарфоровое-с. (Набойкин смеется).

Клаверов. Однако это ужаснейшая мерзость!” (ЧР, л.3.).

Времена пошли новые – неслучайно Свистиков так старательно, даже несколько наивно-деланно, подчеркивает: “деловые, даром что хорошенькие”. Красота не только сама по себе товар. Она, к удивлению Свистикова, ныне совмещается с деловитостью. Таковой у панаевских “дам полусвета” и в помине не было.

Можно было бы посчитать это замечание Свистикова случайным, не важным, если бы не еще одна щедринская поправка, внесенная в 6 сц. 1 д. Князь Тараканов, приглашая на пикник с Кларой, так перечисляет его участников. “Будут там разные повесы, в роде дяди... будет Florence, будет Malvina, будет Надежда Петровна... вот я вам скажу, Клаверов, алмаз-то (целует кончики пальцев), даром что из россиянок” (IV, 379). И после этих слов писатель делает примечательную вставку, продолжая характеристику Надежды Петровны: “Грудь, плечи – волна молочная! И притом расчетлива – эта пойдет далеко!” (ЧР, л. 5; курсив мой – Л.Л.).

Уже не канцелярская крыса, экзекутор Свистиков, а многоопытный, понаторевший в делах светский человек ставит расчетливость впереди красоты – такого испытанного средства заработать...

Новая, последующая реплика Свистикова в разговоре с Клаверовым и Набойкиным, который мы выше цитировали, еще более широко раскрывает тему “деловитости”. Клара оказывается не просто посредницей за единичную взятку. Артамонов ее “в долю взять обязался”. Она, а через нее, конечно, и сам министр становятся соучастниками во всем предприятии.

Можно подумать, что это просто похвальба Клары, которая хочет подразнить Клаверова. Ведь она понимает, что Свистиков явился к ней по указанию Петра Сергеича разнюхать новости, что все ее слова будут сразу же переданы Клаверову.

Щедрин исключает такую возможность. Эта деталь ему так важна, что он вносит изменения и в 6 сц. 1 д. Князь Тараканов здесь первоначально говорил Клаверову: “Конечно, дядя не знает, что Клара получила пятьдесят тысяч, чтобы обделать это дело” (ЧР, л. 4-об.). В переработке эта фраза, во-первых, зазвучала совсем не так категорично (“Разве дядя может знать” – IV, 377), а, во-вторых, получила новое, подтверждающее слова Свистикова, окончание: “... и что, кроме того, она в половине у Артамонова” (IV, 377).

Заметьте: Клаверов еще не сказал Тараканову, что ему уже известно об участии Клары в артамоновском деле. Князь сам говорит ему об этом, как уже о твердо решенном.

Клара Федоровна под пером Щедрина из традиционной для литературы 60-х гг. фигуры очаровательной беспутной плутовки, тянущей деньги у любвеобильных старичков, посредницы в торговле мелкими должностями превращается в мощную фигуру хищницы, сильной не только своей красотой да влиянием на сановного содержателя. За Кларой “стоит целая стая Артамоновых, Хлудяшевых, Покрышкиных и тому подобных” (IV, 372), т.е. буржуазных предпринимателей. И нехотя, но признается племянник министра, что дяде, может быть, “известна закулисная сторона этого дела” (IV, 377), в чем абсолютно уверен Клаверов.

Для не очень-то дальновидного Набойкина вообще непонятны тревоги патрона: “Какое тебе дело до отношений князя к какой-нибудь Кларе Федоровне” (IV, 371) – говорит он Клаверову (4 сц., 1 д.). Он меряет еще старыми мерками – Клары, в его представлении, способны лишь устроить за взятку на службу, в крайнем случае – получить мзду с подрядчика за устройство какой-нибудь сделки.

И первоначально Клаверов так отвечал на это дружеское увещание: “Да ведь дела-то все через мои руки идут; ведь это скандал!” (ЧР, л. 3).

Снова-таки есть неопределенность в этой реплике. Что именно – “скандал”? То, что Клара оскорбляет Клаверова, действуя через его голову? Или что Петру Сергеевичу придется отвечать за какую-то махинацию мало кому известной камелии и некоего подрядчика? Эка невидаль! Сколько таких комбинаций творилось по земле русской – и Клаверова это мало волновало...

Писатель поэтому изменяет ответ Клаверова Набойкину. Изменяет в совершенно определенном направлении – в точном соответствии с описанными выше переработками образа Клары: “Во-первых, она не “какая-нибудь”, а Клара Федоровна, известная Клара Федоровна” (ЧР, л. 3-об.). Но и этого драматургу мало: ведь надо показать, что Клары стали силой, ибо за ними – буржуа, их деньги, что легкомыслие Набойкина – просто неуместно. Так появляется последний вариант: “Во-первых, ты ошибаешься, она не “какая-нибудь”, а знаменитая Клара Федоровна, об которой болтает весь Петербург” (IV, 372). А знаменита (не просто “известна!”) Клара как раз потому, что вершит большие дела. Не обычные мелкие интрижки подобных особ заставляют тревожиться Петра Сергеевича. На них бы он и внимания не обратил!

Слова Клаверова – “Дела-то все через мои руки идут...” – заменяются другими: “во-вторых, дела, которые она обделывает, идут через мои руки...” (IV, 372). Иной, уже совершенно точный смысл. Ведомство Тараканова должно не только покрывать, но и проводить в своей деятельности предприятия Клары, ее покровителей и соучастников. Государственный аппарат на службе у Артамоновых, Хлудяшевых, Покрышкиных!

Однако это уже не новость для Клаверова, да, очевидно, и для других. Поэтому слова – “ведь это скандал!” – и были вычеркнуты Щедриным. В последнем варианте Клаверова лично больше всего возмущает другое: “В-третьих, наконец, этот Нарукавников, которого мне суют, – это уже просто ни на что не похоже” (IV, 372) – так оканчивает драматург его тираду.

Подведем некоторый итог. Какие же факты действительности, явления государственной жизни отбирал Щедрин для изображения типических черт придворной камарильи? Каковы были принципы этого отбора в его драматической сатире?

Оценивая людей и события с точки зрения интересов народа, судеб страны, Салтыков прежде всего метил в самую верхушку правящей клики. Он понимал, что дело не в хапугах-становых и выживших из ума провинциальных стариках-губернаторах.

Поэтому писатель и ввел в текст ряд намеков, которые позволяли точно показать масштабы действия, те социальные слои, против который была направлена его сатира. Тараканов и Клара – не рядовые фигуры, – вот что многократно, снова и снова как бы подсказывает читателю драматург. Князь – “деятель политический”, он “всемогущ”. Клара – это “une puissance” (сила), – как говорит Набойкин. “С одной стороны, Клара Федоровна, с другой – Шалимов, – вот наши puissance du jour” (IV, 373) (силы, властители дня), – как утверждает Клаверов.

Щедрин заботливо устранял детали, которые могли бы сузить круг явлений, охватываемых пьесой. Представляя прибывшему в столицу Бобыреву старого служаку Свистикова, Набойкин говорит: “Это, брат, единственный осколок седой старины, который остался в нашем ведомстве” (IV, 366). Рука Щедрина начала слово “деп”[артамент] (ЧР, л.2.), но “департамент” – это во много раз меньше ведомства – совокупности ряда учреждений. И Щедрин, зачеркнув начатое слово, написал “ведомство”. Речь в пьесе идет о целых ведомствах, а не об отдельных департаментах!

Среди множества злоупотреблений и хищений, которыми отличался государственный аппарат царской России, Щедрин выбрал то, которое давало представление о нарождающейся тесной связи аристократии с буржуазным предпринимательством. В соответствии с этим замыслом драматург и работал над образами старого князя Тараканова и Клары Федоровны.

Конечно, многое современникам и потомкам в этих фигурах напоминало Адлерберга и его фаворитку. Связав проделки Тараканова и Клары с огромным строительством “особого рода”, Щедрин дал очень прозрачный намек на позорную историю постройки дворца Михаила Николаевича.

Но писатель был далек от слепой фотографичности. Щедрин искал черты, типически присущие верхушке господствующего класса. То, что видимая действительность выказывала лишь частично, было заострено драматургом. Он уловил историческую тенденцию, логику развития подобных типов. Не тщеславные проделки Мины Ивановны в театральном мирке, даже не низкопоклонство перед ней придворной знати изобразил писатель. А ведь именно об этом больше всего болтал дворянско-чиновный Петербург, писали позднее мемуаристы.

На шею народа садились новые хищники – буржуазия, действовавшая в трогательном единении с дворянско-феодальной верхушкой. Опасность этого двойного гнета для развития жизненных сил страны остро ощущал писатель. В “Тенях” он и подбирал факты для обрисовки этого процесса. Потому-то такими свежими, оригинальными в литературе 60-х годов и неизмеримо более значительными по сравнению с традиционным решением подобных образов выглядят и “старец” Тараканов, и его содержанка.

Мемуаристы и памфлетисты объясняли влияние Бурковой сластолюбием, а иные – даже неподдельной влюбленностью в нее престарелого министра. Щедрина мало интересовали подробности того, “как любят старики”. Больше того, всю историю с Кларой Федоровной он отнес лишь к завязке, так сказать, на периферию пьесы. Она не получила развития в остальных трех актах. Сатирик отверг трактовку Тараканова как послушного орудия демонической авантюристки. Князь легко готов сменить любовницу на более молодую и красивую; благо, Клаверов тут как тут с предложением услуг. Поражавшая современников “верность” Адлерберга Бурковой вообще отброшена писателем в “Тенях”. Клара – хищница, союзник князя и удобный посредник для совершения темных сделок, а не игрушка, и не, наоборот, властительница щедринского всесильного “старца”.

Историческая правда, как мы убедились, была на стороне Щедрина. Острая политическая точка зрения дала возможность фантазии художника быть несравненно более точной и правильной в обрисовке типических явлений и даже конкретных фактов, чем если б он стал на путь копииста, поверил “достоверным” данным очевидцев.

Щедрин придал Тараканову отдельные черты личности исторического Адлерберга. “Трудно встретить такую полную, совершенную, безграничную бездарность”, – писал об Адлерберге в 1862 г. П.В.Долгоруков. – Дел он не понимал вовсе, занят был лишь своими удовольствиями и добыванием какими бы то ни было способами денег... Много времени берет у семидесятилетнего старца туалет его: он... весь расписан, как балаганная кукла”33.

Клаверовский начальник, по определению своего подчиненного, глуп. Он, конечно, к службе, к делам государственным давно остыл. Разумеется, он и не подумал прочесть какую-то важную записку, сочиненную Бобыревым. Но зато князь – великий охотник попользоваться “насчет клубнички”. Тараканов молодится вовсю, пуская в ход, подобно Адлербергу, любые снадобья (см. IV, 374-375). “Они у нас прелестные” (IV, 308), – с тонким ядом замечает Свистиков о князе.

Развалина с замашками бонвивана и жуира, князь Тараканов, конечно, походил на В.Ф.Адлерберга и вызывал ассоциации с ним, ассоциации, несомненно, входившие в расчет писателя. Но, дав эти внешне личные приметы, пусть и красочные сами по себе, Щедрин акцентировал внимание на другом, что было типично для многих Адлербергов, хотя и не так, может быть, ярко проявлялось в фигуре именно этого человека.

Пережитки крепостничества и после реформы пронизывали государственную жизнь, экономику, общественную психологию России. Щедрин был неустанным борцом с этим злом, вытаскивал его на свет божий и разоблачал. Чрезвычайно характерный для дореформенных времен, воспитанный несменяемостью должностных лиц, феодальными привилегиями, взгляд на государственный аппарат как на свою крепостную вотчину был присущ и большим и малым деятелям царской России. Именно вотчинником ощущал себя и министр юстиции граф В.Н.Панин в своем министерстве, и какой-нибудь председатель тамбовской казенной палаты в своем учреждении.

Н.В.Шелгунов рассказывает об управляющем самарской палатой государственных имуществ Калакуцком, который приказал повесить в передней палаты колокольчик, чтоб чиновники заранее вставали при проходе управляющего. “Крепостной быт служил основой для всех остальных общественных отношений. Калакуцкий, заседавший на кресле в виде трона... чувствовал себя помещиком среди своих подчиненных, а советников и асессоров палаты считал своими старостами и бурмистрами”34.

Князь Тараканов полагает, что если Клаверов не ладит с его любовницей Кларой, то это означает неповиновение по службе, не более, не менее! По словам племянника, Тараканов “только и дело, что повторял: “Стало быть он (Клаверов – Л.Л.) не хочет служить со мной!” (IV, 376).

Действительно, чисто крепостнический взгляд на подчиненных. Но, с другой стороны, вспомним, что в князе говорит вовсе не одна оскорбленная спесь: ссора Клаверова и Клары мешает проведению “дел”, в которых старик заинтересован.

Поразительно, как умел Щедрин в одном факте сплетать разные характерные черты действительности: и старое – крепостническое, и новое – буржуазное. Аналогичные черты драматург, как будет показано, нарисовал и во взаимоотношениях Клаверова и Свистикова, Тараканова и Бобырева и т.д.

Мы не найдем подобного, скажем, в пьесах Сухово-Кобылина.

В крупнейшем произведении русской драматургии, посвященном разоблачению государственного аппарата самодержавия, трилогии Сухово-Кобылина, мир чиновничье-полицейского произвола непоколебим в своем могуществе. Более ловкие, более наглые негодяи могут здесь поглотить своих сотоварищей послабее. Это – пауки, пожирающие друг друга. Все они вместе питаются соками народными, кровью страны. В сотканной ими паутине запутываются и помещики Муромский, Нелькин, Чванкин, и купец Попугайчиков, и дворник Пахомов, и прачка Брандахлыстова.

Мечта Охов и Расплюевых – “всякого подвергать аресту!”35. Они действительно “всю Россию потребуют”36, из всего доход извлекут! (Эта мечта почти реально осуществляется в “Смерти Тарелкина”).

Сухово-Кобылин направляет свой удар против политического бесправия человека в России, чиновничье-полицейского всевластия. На том построен сюжет трилогии, именно так подбираются драматургом события.

После реформы все осталось по-прежнему: “Не прошло еще наше время!” – торжествующе кричит пристав Ох37. Враждебность этой шайки интересам всех классов общества – вот как ставил вопрос Сухово-Кобылин. Но по каким причинам, политическим и социальным, свора грабителей продолжает вершить суд и расправу, – это осталось вне поля зрения писателя. Так произошло потому, что оценивая государственный аппарат России с точки зрения подавляющего большинства ее населения, Сухово-Кобылин, однако, не видел исторических сил, способных радикально изменить положение. Он, не питая призрачных надежд на доброту правящей верхушки или самого царя, не верил в народ и в его революционную энергию.

Потому-то в созданной им трилогии бурная политическая борьба 60-х гг. не вошла в сюжетику пьесы, ее конфликты, а только слышится в одном-двух намеках. Начальник Варравина, князь, на которого накричал доведенный до отчаяния Муромский, видит в такой неслыханной дерзости просителя-помещика знамение времени: “Его превосходительстство справедливо говорит – драка будет...”38. Еще штрих – гаерская тирада Тарелкина (в “надгробном слове” самому себе) о готовности чиновников идти “перед знаменем” прогресса, пародирующая либеральные разглагольствования39.

Беззакония, творимые в рамках запутанных законов империи, поддающихся одновременно любому толкованию, – вот принцип отбора жизненных фактов у Сухово-Кобылина.

В “Доходном месте” Островского, хотя оно написано раньше и “Дела”, и “Смерти Тарелкина”, ощущаются уже иные веяния в самом подборе фактов и построении конфликта. Не надо преувеличивать силы и активности жадовского протеста. У Жадова очень скромный, узенький идеал: жить честно и не брать взяток. Островский отнюдь не утверждает, что даже такие скромные мечты можно осуществить, служа русским чиновником. Наоборот: ведь не “судьба”, как “философствует” Юсов, приводит к падению Вышневского, а сильные враги, конкуренция завистников, таких же стервятников, как и он.

Но сам протест Жадова – симптоматичен. “Начинает создаваться общественное мнение,.. в юношах воспитывается чувство справедливости, чувство долга...”40. И за фигурой Жадова в пьесе проступает набросок другого, более сильного типа. Это Любимов, привязанность Вышневской, который “смело говорил про всякую ложь и неправду”41. Характерно, что в первопечатном тексте “Доходного места” был явный намек на смерть Любимова в ссылке, позднее устраненный по цензурным соображениям42.

Все же Жадов – не борец. Поэтому не его столкновение с Вышневским и Юсовым определяет их судьбы, влияет на их поступки.

Островский не погрешил против исторической правды. Он, отмечал Добролюбов, “без сомнения, сочувствовал тем прекрасным вещам, которые говорит Жадов, но в то же время он умел почувствовать, что заставить Жадова делать все эти прекрасные вещи – значило бы исказить настоящую русскую действительность. Здесь требование художественной правды остановило Островского от увлечения внешней тенденцией и помогло ему уклониться от дороги гг. Соллогуба и Львова”43 .

“Внешняя тенденция” – это попытка найти путь к исправлению государственного аппарата, сохраняя основы старого социального строя, попытка сконструировать образ “честного чиновника”. Добролюбов подчеркивает верность Островского определенной исторической действительности (1855-1856 гг.). Изображение темного царства, где честная жизнь и сытая жизнь – понятия несовместимые, где протест, неопределенный, расплывчатый, только появляется, – вот угол зрения драматурга при отборе материала для образов пьесы, для построения ее конфликта.

“Тени” создавались Щедриным в более позднее время и с более радикальных идейных позиций. Для писателя, вставшего на сторону революционной демократии, проблемой проблем стало избавление общества от либеральных иллюзий, веры в мирные пути прогресса. Условием этого, по Щедрину, было развенчание, дискредитация, обличение фразеров, выдававших себя за врагов реакции, косности, рутины.

В свете этого представляется примечательным в щедринском отборе материала, что хищения, сделки государственных сановников с буржуазией соотносились Щедриным с конкретными, известными современникам, делами Строительной конторы, где дружно сотрудничали “на благо России” крепостники и либералы. Не взяточничество, не разложение правящей верхушки сами по себе интересовали писателя. Его интересовали причины стойкости, живучести этих явлений, пути борьбы со всем растленным общественным и государственным строем России. Поэтому острые и типичные факты коррупции оказывались лишь необходимым введением, фоном для развертывания основной проблематики пьесы. Эта проблематика – борьба с либерализмом, беспринципностью, тактикой компромиссов, верой в возможность исцеления общественных язв благими разговорами. В конечно счете, это – борьба за последовательное во всем революционное мировоззрение и революционную практику. Решению этих проблем и подчинено изображение в “Тенях” различных социальных типов, художественная оценка писателем классовых сил, так или иначе принимавших участие в общественной борьбе эпохи.