Валерий Айзенштадт

Это было давно – это было недавно

Кажется, это было совсем недавно. Ты входил в угловой подъезд дома на Чернышевской, преодолевал с десяток ступенек, звонил и попадал в большую комнату, служившую и гостиной, и кабинетом Льва Яковлевича Лившица, Лёвушки...

Ровно пятьдесят лет тому назад я стал студентом театроведческого факультета Харьковского театрального института. Все мы, обитатели милого двухэтажного особняка на углу Сумской и Совнаркомовской, разумеется, были страстными театралами, оживленно обсуждавшими в аудиториях, коридорах и курилке последние театральные новости. Благо было что обсуждать. На взлете послевоенных невзгод был и Театр имени Шевченко – в ту пору один из лучших в стране, и Театр русской драмы, и Театр музкомедии. И конечно же, мимо нашего внимания не проходили статьи и рецензии в харьковской прессе, также становившиеся объектом оживленных пересудов.

А надо сказать, что общий уровень местной театральной критики был довольно высок. В "Красном знамени" регулярно появлялись рецензии старого газетного волка, талантливого журналиста Владимира Савельевича Морского, писавшего легко и раскованно, хотя иной раз и несколько поверхностно. В "Соціаліс-тичній Харківщині" лидировал Григорий Михайлович Гельфандбейн, литературовед, свидетель и участник художественной жизни Харькова трех последних десятилетий, писавший более аналитично, хотя и с уклоном в сторону драматургического анализа. На этом высоком профессиональном уровне газетной театральной критики выделялись рецензии молодых аспирантов-филологов – Льва Лившица и Бориса Милявского, образовавших мощный критический тандем. И не только мы, студенты, не пропускали их выступлений. К мнению молодых рецензентов Л. Жаданова (псевдоним Л. Лившица) и Б. Милявского уважительно и заинтересованно относились наши педагоги и наставники, руководители и ведущие актеры театров города: И.А. Марьяненко, М.М. Крушельницкий, Д.И. Антонович, Л.И. Сердюк, А.Г. Крамов, чьи имена к тому времени были уже прочно вписаны в летопись современного сценического искусства, о которых часто и восторженно писали столичные коллеги и театроведы, и которым было бы вполне позволительно пренебречь мнением местных зоилов. Однако этого не было, в том могу присягнуть, хотя оценки Л. Жаданова и Б. Милявского весьма часто не совпадали ни с самооценкой корифеев театра, ни со сложившимся общественным мнением.

Пожалуй, работа, которая первой привлекла внимание, заставила выделить имя Л. Жаданова из общего ряда, была его большая статья 1946 года о спектакле шевченковцев ''Ярослав Мудрый". Историческую драму Ивана Кочерги Марьян Михайлович Крушельницкий поставил с громадным размахом, в монументальных декорациях Бориса Косарева. Здесь мощно играли И. Марьяненко и Л. Сердюк, а главная мысль – о единстве славянских народов, – недавно проверенная на полях войны, по-настоящему волновала зрителей. Вокруг спектакля царила атмосфера всеобщего восхваления, он был одобрен в самых-самых верхах, выдвинут на получение Сталинской премии 1-й степени, да и принимался массовой аудиторией тепло и заинтересованно.

В этой атмосфере появление весьма критической рецензии Л. Жаданова произвело эффект взорвавшейся в тихом переулке мины. При всем преклонении перед искусством М. Крушельницкого и И. Марьяненко, вопреки уже сложившемуся партийно-государственному мнению, критик, не без весомых оснований, упрекал спектакль в оперности, излишествах театральной мишуры, входивших в контраст с его человеческой и исторической правдой.

Сейчас я понимаю до конца и мужество главного редактора "Красного знамени" Н. Куликова, не побоявшегося в тех условиях напечатать эту статью, и благородство корифеев украинского театра, не изменивших своего уважительного отношения к молодому критику. Пожалуй, именно с этого момента, мы, будущие театроведы, уже не пропускали ни одной строки, исходившей от жадановского пера.

Неприязнью к театральной бутафории, искусственной красивости, ложной романтике, затемняющих суровую правду реальной жизни, "жизни человеческого духа" на сцене, были проникнуты и многие другие выступления Льва Яковлевича. В 1947-м появилась его с Б. Милявским рецензия на спектакль русского драмтеатра "Доблесть народная". Это была инсценировка популярной тогда повести Петра Вершигоры о партизанском движении на Украине во главе с С. Ковпаком (его великолепно играл А.Г. Крамов), поставленная В.М. Аристовым. И здесь уже самое заглавие обнажало основной пафос статьи: рецензия называлась "Героическая действительность или бутафорская романтика". Критики противопоставляли полную жизненной силы, юмора, человеческой правды игру А. Крамова ложной выспренности, переполнявшей многие сцены и образы. Именно эта рецензия послужит едва ли не главным “криминалом" через два года, когда Л. Лившица и Б. Милявского будут изгонять из партии, аспирантуры, топтать ногами, обвиняя в клевете, антипатриотизме и т.д.

Где-то в конце 47-го или начале 48-го произошло и мое личное знакомство с Львом Яковлевичем. Произошло при довольно забавных обстоятельствах, о которых позволю себе рассказать.

Вместе со своей сокурсницей Людмилой Поповой задумали мы издавать рукописный театральный журнал и издали его аж в количестве трех экземпляров. Основную часть объема сего журнала занял мой “Московский дневник", где будущий театровед делился своими впечатлениями от спектаклей московских театров, благо в ту пору поездки в Москву не были материальной проблемой даже для студента, и в столице мы проводили все каникулы, и не только каникулы. И вот, как гром среди ясного неба, в "Красном знамени" появляется большая статья, в которой "акулы пера" Л. Жаданов и Б. Милявский камня на камне не оставляют ни от журнала в целом, ни от моего сочинения в особенности.

Меня раздирали противоречивые чувства (по определению Эльдара Рязанова, противоречивое чувство – это когда видишь, как твоя теща на твоей же машине срывается в пропасть). С одной стороны, было приятно: о тебе пишут в солидной прессе, разбирают как взрослого; с другой стороны, конечно же, давало себя знать уязвленное авторское самолюбие. До тех пор я лишь издали приглядывался на просмотрах и премьерах к невысокой ладной фигуре известного критика (честно говоря, куда большее восторженное внимание вызывала Лёвина жена, Оля, входившая в первую тройку харьковских красавиц), но теперь решил лично объясниться с ним. Так я впервые переступил порог Лёвиной квартиры и получил запомнившийся на долгие годы урок. Шел разговор об объективности и субъективности в критике, о недопустимости верхоглядства и снобизма. Так началось наше знакомство, перешедшее, надеюсь, в прочную дружбу.

А общественная атмосфера вскоре сделала крутой вираж: очередной погром художественной интеллигенции начался почему-то с театральной критики. 28 января 1949 года в "Правде" появилась огромная, разверстанная на четыре колонки редакционная статья "Об одной антипатриотической группе театральных критиков", давшая старт позорнейшей, гнуснейшей кампании борьбы с "безродными космополитами". Харьков, естественно, не хотел отставать от столиц. Повсеместно проходили шумные проработочные собрания, все расширялся и расширялся круг обличаемых, втягивая в свою орбиту журналистов и вузовских преподавателей, композиторов и художников, писателей и искусствоведов, общего между которыми не было ничего, за исключением их преимущественно еврейских фамилий, пресловутого "пятого пункта". В доказательствах никто себя не утруждал. (На общем собрании в Театральном институте, обсуждавшем редакционную статью в "Правде", говоря о моей лекции, посвященной творчеству А.П. Ленского, в которой я вскользь упоминал, что в детстве любимыми играми будущего актера были игры в Робинзона Крузо и дон Кихота, один из педагогов заявил, что тем самым я лишал Ленского «его национальных корней»).

Живо помню собрание городской художественной интеллигенции в клубе милиции. Раскаленный ненавистью зрительный зал, откормленные физиономии "отцов города" в президиуме. На трибуне писатель В. Гавриленко, рубящий фразы, как пулеметные очереди: "Я, пулеметчик 18-й армии, открываю огонь по вражеским целям... Не буду говорить о Морском и Гельфандбейне, это уже трупы... Цель номер один – Зельман Кац...". Шел залп ругани и поношений, встречаемый одобрительным гулом значительной части восседающих в президиуме. Целей для пальбы писателя-пулеметчика было немало. Среди них, кроме поэта З. Каца, М.А. Файбышенко, зам. редактора "Соц. Харківщини", конечно же, Лев Лившиц и Борис Милявский, а также ряд других очень известных в городе людей.

Увы, словесными поношениями дело не ограничилось. Был арестован (и погиб вскоре в тюрьме) Владимир Савельевич Морской; изгнан из редакции и заклеймен Григорий Михайлович Гельфандбейн; переведен на чиновничью должность в областной отдел культпросветучреждений один из столпов харьковской журналистики Михаил Абрамович Файбышенко; скрылся, спасая свою жизнь, Борис Милявский, изгнанный из партии и аспирантуры. Был арестован Лев Яковлевич Лившиц. Через много лет, в феврале 1972 года, на банкете после защиты моей докторской, Марьяна Строева, виднейший театровед страны, работавшая в 50-х годах в Министерстве культуры СССР и входившая в комиссию по реабилитации бывших «космополитов», расскажет мне об "экспертном заключении" одного моего бывшего институтского педагога, находившемся в "Деле" Л.Я. Лившица (Жаданова) и, конечно же, подтверждавшем революционную бдительность и историческую правоту "искусствоведов в штатском".

...Знакомство и встречи возобновились уже после возвращения Лёвы из лагеря. Кстати, при всей тематической широте наших бесед, Лёва никогда не рассказывал о тюремных злоключениях и явно избегал разговоров на чисто театральные темы. По-моему, и в театры он в ту пору не ходил или почти не ходил, видимо, старые раны продолжали давать о себе знать. В уютном кабинете-гостиной можно было встретить многих интересных людей. Здесь часто бывали медики Миля Школьник (сосед по дому), Яша Синельников, Абрам Браиловский, университетский коллега и соавтор Михаил Зельдович, журналист Арон Каневский, тогда еще совсем юный студент, а ныне всемирно известный режиссер Адольф Шапиро (он жил в том же подъезде), Лёвины студенты и аспиранты, неведомый еще демократической общественности Леонид Баткин – преподаватель консерватории, переводивший для хозяина квартиры письма И. Бабеля из итальянского издания.

Лёвушке я обязан и знакомством, сыгравшим в моей жизни очень заметную и важную роль. Именно он свел меня с одним из самых глубоких и блистательных театроведов, мудрым и обаятельным человеком, ставшим очень дорогим для меня товарищем и наставником, – Константином Лазаревичем Рудницким.

Так проходили дни, и при всей моей занятости текущими делами, телефонные разговоры и визиты в угловой подъезд по улице Чернышевского были достаточно регулярными.

Казалось, ничто не предвещало беду. Незадолго до трагедии я забежал к Лёве, он лежал на узеньком диванчике в том же кабинете-гостиной, жаловался на боль в ноге, подозревался тромб. Он был настроен весьма оптимистично, с удовольствием выслушал и сам в ответ рассказал пару новых анекдотов, был переполнен планами работы о творчестве И. Бабеля.

А через день, ранним-ранним утром, в коридоре коммунальной квартиры дома писателей, где мы жили в ту пору, раздался резкий, тревожный звонок, и я торопливо шлепал по холодному полу темного коридора босыми ногами к телефону, который голосом Арона Каневского сообщил страшное известие...

 

Казалось, это было совсем недавно, а прошло уже столько лет. И ты сам уж перевалил на восьмой десяток, и не едешь ты "с ярмарки", а мчишь с нее во весь опор.

Господи! Как же недоставало все эти годы тебя, Лёвушка...