Самарий Зеликин

О Лёве Лившице

На филфаке Харьковского университета в 1947 году было организовано отделение журналистики. В то время известных журналистов во «второй столице Украины» не было. Были «литрабы» и «завотделы». Хазин после ждановского доклада  уехал с клеймом «известного пошляка». Публикация харьковчанина в какой-нибудь московской газете была невероятной редкостью. Но была легенда (во всяком случае, у нас, юнцов, мечтающих о столичных изданиях): Жаданов и Милявский. Они печатаются не то, что в газете, – в журнале «Театр»! И мы, новоиспеченные студенты этого самого отделения, попросили Льва Жаданова, который при ближайшем знакомстве оказался Лившицем, вести у нас кружок журналистики. Смешно: кружок журналистики на отделении журналистики. Но мы чувствовали, что предмет «теория и практика большевистской печати» не научит нас писать, и уж тем более не научат унылые второстепенные харьковские «пысьменники», которых призвали делать из нас «подручных партии». Жаданов – молодой, круглолицый, остроумный и какой-то «свой» – немедля влюбил нас в себя. Вернее, не влюбил, мы сами влюбились. Помню, как стайка ребят и девчонок, не очень сытых, бедно одетых (я ходил в университет в лыжных байковых штанах), провожала Лёву (между собой мы так его, конечно же, называли). Мы готовы были нести его портфель, нам наплевать  было на мороз, лишь  бы еще поговорить хоть немного. О книгах, о театре, о кино – о жизни. Мне кажется, что не лекции и семинары, а эти разговоры дали нам первый толчок к пониманию мира, в котором живем. Становилось понятно, что не «Далеко от Москвы» Ажаева и «Белая береза» Бубеннова главные произведения советской литературы.

А потом наш Лёва исчез. Вначале нам сказали – уволился. Но на ухо передавали друг другу: арестовали.

Надобно сказать, что были мы на удивление наивными. В университете мы застали еще краешек «докосмополитского» времени. Помню персональное дело двух студентов, которые в общежитии позволили себе антисемитские откровения. На собрании наш однокурсник фронтовик Эйнштейн кричал на них: «Я с такими фашистами на фронте воевал!» Это было, наверное, последнее   персональное  дело по поводу антисемитизма. Хотя началось оно с того, что кто-то услышал и донес. Технология у грешных и праведных была одна и та же.

Вскоре антисемитизмом завоняло всерьез. Коснулось и нас. В харьковской газете появилась статья о нашем любимом преподавателе: «Юродствующий космополит Марк Черняков». В одном из  стихов Чернякова была строка «Зорi сяють на темному днi» («Звезды сияют на темном дне» – имелось в виду дно ручья). «Где нашел космополитствующий стихоплет в нашей социалистической действительности темный день?!» В космополитизме обвинили Жаданова и Милявского. Наш сокурсник Ваня Голубничий решил писать письмо Сталину – он, дескать, не знает, что творится. Еле отговорили.

Потом мы, конечно, поумнели. Но не до конца. Я в военных летних лагерях написал песенку о старшине, который не выдавал курево. Получил характеристику: «Является автором песни, порочащей дух и боевые традиции Советской армии». Офицерского звания не дали. Отслужил солдатиком, вернулся, начал работать на харьковском телевидении. И тут выяснилось, что у меня с Лёвой Лившицем много общих друзей. Он к этому времени уже вернулся из лагеря и стал мостиком между московской жизнью и харьковчанами. Именно он первый привез в Харьков записи Булата Окуджавы, а потом и самого поэта.   «Я дежурю по апрелю» стало нашим паролем.

К сожалению, не могу сказать, что был очень близок к Лёве. Наши общие друзья были старше меня и младше его. У их компании были общие воспоминания, общая история. Даже окуджавские песни дошли до меня не напрямую, а через Люсика Хаита и Арона Каневского. Но в одних застольях с Лёвой я бывал, и не раз. Помню вечер, посвященный «15-летию со дня свадьбы и 17-летию супружеской жизни Арона Каневского». Конечно же, писался капустник (Алик Инин, тогда еще Гуревич, его соавтор Леня Осмоловский, он же Осадчук, я, Гарик Черняховский). В создании «баланды» – так назывались у нас капустники, – принимал участие и Лева. Он написал доклад, разоблачающий деятельность Арона (хрущевский доклад на ХХ съезде еще был на слуху). Пародия была издевательской и точной. Лева читал доклад с абсолютной серьезностью, что делало его еще смешнее. Беспартийным было предложено покинуть зал. В конце доклада портрет юбиляра сорвали со стены и растоптали.

С Лёвой связано и одно из моих очень горьких воспоминаний. В день его похорон была назначена трактовая репетиция эстрадного обозрения  к 8 марта, режиссером которого был я. Отменить тракт, в котором задействована вся студийная машинерия и десятки людей, я не мог. И репетировал дурацкие шуточки в то время, когда моего учителя опускали в могилу. Простить себе не могу.

Please publish modules in offcanvas position.

Наш сайт валидный CSS . Наш сайт валидный XHTML 1.0 Transitional