Е.А. Андрущенко
Об одном из случаев текстологии Д.С. Мережковского.
В монографии Л.Я. Лившица о «Тенях» М.Е. Салтыкова-Щедрина со всей очевидностью показаны исследовательские возможности текстологического анализа, когда ученый восстанавливает исторические реалии, раскрывает факты, детали, названия, источники цитат, аллюзии, воссоздает историко-литературный контекст. Но современное состояние литературоведения показывает, что текстология все меньше и меньше привлекает внимание исследователей. В заглавии книги А.Л. Гришунина «Исследовательские аспекты текстологии» (1998) были подчеркнуты именно исследовательские возможности и отразилось понимание специфики этой части филологической науки, которое по сей день разделяется не всеми, возможно, из-за общего снижения интереса к такого рода работе с текстом или, как он сам полагал, из-за «снижения филологической культуры»1. Во всяком случае, в словах А. Рейтблата, писавшего о литературоведах, которые «поглощены Гоголем и Достоевским, Булгаковым и Ахматовой, а то, что читается большей частью населения, презрительно именуется “чтивом”, не заслуживающим траты времени и исследовательских усилий», – слышится упрек в «научном “снобизме”»: «…разыгрываются целые дискуссии о том, чихнул или не чихнул Пушкин в том или ином месте, ставить или не ставить запятую при публикации его стихотворения, а издающиеся миллионными тиражами книги, вызывающие споры современников, отвечающие на их интеллектуальные и эстетические запросы, остаются вне исследовательского внимания»2.
Думается, и «чтиво», т.е. произведения массовой литературы, и произведения литературы «высокой», и литература древняя, и медиевистика, и классика, оказываясь объектом исследовательского внимания, могут быть лучше и вернее поняты, если их осмысление начинается с работы текстологической. И расстановка знаков препинания в стихотворениях Пушкина, и цензурные изъятия из произведений советской литературы, и источники акунинских текстов в таком смысле получают одинаковый статус. Другое дело, что не всякий текст требует усилий подобного рода. «Было бы неразумно и нерасчетливо, – писал А.Л. Гришунин, – тратить силы и средства на изучение истории и научное установление текстов, которые не представляют ценности и создавались при безразличном отношении автора, при участии иногда даже не одного и не двух, а целой бригады редакторов и советчиков. Самое понятие ”точности” и критерии установления текста были бы в этом случае неопределенны и практически неприложимы»3.
Б.В. Томашевский в монографии «Писатель и книга» (1928) задавался вопросом о том, «чего ждет историк литературы от истории текста»: «Историк литературы изучает литературную эволюцию. <…> Чтобы установить факторы эволюции, необходимо изучить форму движения. Между тем, объектом изучения являются “произведения”, явления сами по себе статические и не всегда сравнимые между собою. Мы имеем как бы моментальные снимки объекта, находящего в непрерывном движении, снимки разрозненные или удаленные друг от друга». Работу историка литературы он сравнивал с деятельностью механика или астронома, обследующих свойства какого-либо тела, поскольку они учитывают его положение и форму «за пределами изучаемого мгновения».
Перед историком литературы стоит подобная же задача. Он «должен примышлять и угадывать в произведении следы движения», ведь его объекты изучения обычно статичны. «Вот эта чрезвычайная статичность литературных произведений как предметов наблюдения заставляла историков литературы искать методов, позволявших или умножить число предметов наблюдения (”интерполировать”) путем, например, изучения массовой литературы, ”младшей”, дающей гораздо более широкий материал для сближения или сопоставления, или в самих произведениях искать следы движения, в самих объектах вскрывать элементы динамики и кинематики. История создания и работы над произведением именно и дает этот материал. При изучении истории текста вскрывается уже не статическое явление, а литературный процесс его выработки и становления. <…> История текста (в широком смысле этого слова) дает историку литературы материал движения, который не лежит на поверхности литературы, а скрыт в лаборатории автора»4.
Перефразируя известное название телевизионной передачи, можно сказать, что каждый литературовед – «сам себе текстолог». Приступая к решению какой-либо научной задачи, он в том или ином объеме поначалу выполняет работу текстолога, если понимать ее как изучение истории текста, на чем настаивал в дискуссии середины 1960-х гг. Д.С. Лихачев. И выполняет ее, не обязательно надеясь установленный и выверенный текст опубликовать. Так, например, задавшись целью осмыслить с современных позиций пьесу М. Горького «Васса Железнова», какой текст следует выбрать для анализа? Такие вопросы стоят и перед литературоведами, имеющими дело с «Записками охотника» И. Тургенева, текстами произведений И. Гончарова или Н. Лескова, не подвергавшимися проверке. Сколько ложных утверждений о Пушкине порождено «Записками А.О. Смирновой», опубликованными Л. Гуревич и принятыми пушкинистами за подлинные? Это стало понятно после выхода в свет выверенного текста, подготовленного С.В. Житомирской5. А ведь они вошли в статьи авторитетных специалистов по творчеству Пушкина, стали, так сказать, достоянием пушкиноведения. Одной из первых «жертв» ложных «Записок» был сам Д.С. Мережковский как автор важнейшей для его наследия статьи «Пушкин». Как быть с осмыслением наследия академика А.И. Белецкого и установлением места его трудов в истории литературы, если обнаружилась «Докладная записка о Воскресении Христовом», ему приписываемая? Когда деятельность литературоведа оторвана от работы текстолога, «вся историческая и проблемно-теоретическая часть литературоведения не находит опоры в той конкретно-фактической и методической основе, которую могла бы предоставить ей текстология, если бы в полной мере проявлялись ее возможности».
В исследованиях, посвященных поэтике символизма, одним из важных аспектов является выявление форм и функций «чужого» слова. Они дают возможность литературоведам судить об особенностях диалога, который вели символисты со своими предшественниками и современниками. Этот аспект представляется важным и для понимания художественного мышления Д. Мережковского. В его наследии немало блестящих статей, свидетельствующих о его эстетическом чутье и художественном даровании, нередко позволявших ему делать оригинальные наблюдения, по-новому прочитывать и интерпретировать хорошо знакомые читателю произведения русской и мировой классики.
Один из вдумчивых исследователей его литературной критики М. Ермолаев пишет, что «Мережковский, правда, позволяет себе с текстами исследуемых авторов много вольностей: от цитирования без изменения текста, но и без кавычек, до изменения авторского текста внутри кавычек»6. Не случайно Ю. Ахвенвальд называл его «”несравненным маэстро цитат, властелином чужого, глубоким начетчиком”, который ”цитирует много и многих – плоть до полкового писаря”»7. М. Ермолаев предполагает, что это происходило намеренно, Д. Мережковский действовал, «как бы говоря нам: я пытаюсь показать вам душу писателя, пытаюсь показать свою, слившуюся с его душой, но не подумайте, что я хоть немного присочиняю. <…> Писатель не загораживает, не забалтывает автора – напротив, он дает ему возможность раскрыться, сохранив его голос и даже интонацию»8. С этим можно согласиться лишь отчасти.
Уже в ту пору, когда Д. Мережковский написал большинство статей, составивших «Вечные спутники» (1897), т.е. был критиком опытным и известным, он подготовил для «Вестника иностранной литературы» статью «Желтолицые позитивисты» (1895), в которой, по существу, размывается само понимание «своего» и «чужого».
Статья посвящена китайской литературе. В ее тексте довольно много фрагментов, требующих пояснений, если речь идет о публикации текста или его квалифицированной интерпретации. Так, после небольшого вступления, в котором Китай охарактеризован как страна, поклоняющаяся «принципу Пользы», автор пишет: «В парижской Collége de France известный французский синолог Эдуард Шаванн не так давно читал блестящую вступительную лекцию, в которой речь идет о малоизвестной нам, европейцам, огромной “социальной роли китайской литературы”»9. Далее он приводит мнение Ф. Бэкона об особенностях восточной письменности (с. 2, подчеркнуто): «У китайцев, – говорит английский ученый (“Advancement of Learning”*, стр. 399 – 400), – существует обыкновение писать “реальными знаками”, которые, в своей совокупности, выражают не буквы и слова, но предметы и представления...»10. Говоря о численности населения, Д. Мережковский называет цифры, ссылаясь на брошюру «On the population of China»* д-ра Дёджона, далее по тексту упоминает имена китайских императоров Зин-Ше-Хоанг-Ти, а также Кинг-Ко, которого «прославляли как Гармодия и Аристогитона»; Конфуция и автора его биографии Зе-ма Дзиена и цитирует фрагмент из нее. Он пишет, что «в одном храме близ Пекина» можно прочесть слова: «небо Иао, солнце Шун». Он также описывает обстоятельства литературного конкурса, состоявшегося в Пекине в 1859 г., сообщает об официальных рапортах «литературного канцлера провинции Шен Си» (1891) и Ма-Пей-яо, «губернатора провинции Коанг-Си» (1890), упоминает выражение Руссо цитирует выражение Гёте: «священное изумление» и, наконец, упоминает «вечно мятежную, огненную Психею», которую пытаются превратить в «добродетельную, покорную и ползучую тварь»11.
Мы привели перечень фрагментов, требующих пояснений различного рода, ведущих к раскрытию источников, которыми пользовался Д. Мережковский. Он начинает статью «Желтолицые позитивисты» с отсылки к лекции Э. Шаванна, которая, как он пишет, была недавно прочитана в «парижской Collége de France». Обычный поиск сведений о синологе и его лекции к результату не приводит: справочные издания зафиксировали сведения о его путешествии по Китаю, относящиеся уже к началу ХХ в.
Henri Cordier (1849 – 1925) в работе «Édouard Chavannes» (1918) сообщает о том, что он баллотировался на пост профессора Collége de France, занял эту должность 29 апреля 1893 г. в возрасте 28 лет, а 5 декабря 1893 г. прочел свою первую лекцию, имевшую большой успех12. Однако судить о названии этой лекции, а также о ее содержании по публикации Henri Cordier нельзя. Сведения о ней, как удалось установить, Д. Мережковский почерпнул из Revue bleue13. Лекция Э. Шаванна называлась «О социальной роли китайской литературы» и действительно была первой лекцией молодого профессора.
Анализ ее текста свидетельствует, что вся она, включая цитаты из книги Ф. Бэкона и репортажа Д. Даджона (J. Duegeon), имена китайских императоров и названия книг, напечатанных в Китае, и пр. переведена и подробно пересказана Д. Мережковским в его статье. Автор даже переносит в свой текст цитаты, использованные лектором, с его же ссылками. Лишь вступление к «Желтолицым позитивистам» и обобщение в финале статьи представляют собой оригинальный текст, принадлежащий Д. Мережковскому.
Здесь возникает проблема «глубины» необходимого комментария, которую решает каждый текстолог. Следует ли восстанавливать те источники, которыми пользовался Э. Шаванн? Если да, то комментатор поясняет уже текст лекции французского синолога, а не статью Д. Мережковского… Думается, верным решением является ссылка на публикацию лекции Э. Шаванна и указание на то, что именно она и была «источником» статьи «Желтолицые позитивисты».
В. Розанов как-то заметил, что Д. Мережковский – «комментатор. Свои мысли он гораздо лучше выскажет, комментируя другого мыслителя или человека; комментарий должен быть методом, способом, манерою его работы»14. Однако описанный случай побуждает говорить о том, что над «комментарием» преобладает текст, просто написанный другим человеком. Причем этот пример в наследии Д. Мережковского не единственный. Еще Скриба [Е.А. Соловьев] в статье «Что сей сон значит? (Нечто удивительное и нравоучительное)» (1896)15 обвинял его в том, что он вообще присвоил себе чужое произведение. Поводом к этому выступлению стала публикация в «Северном вестнике» двух новелл Д. Мережковского под общим названием «Две новеллы XV века»: «Наука любви. Итальянская новелла» и «Любовь сильнее смерти. Итальянская новелла»16. Пересказывая содержание новеллы Джованни Фиорентино, в которой Буччиоло обращается к своему профессору с просьбой научить его «науке любви», Скриба писал: «Новелла, как вы видите, из веселеньких. Но оно становится еще интереснее, если сравнить ее с “Наукой любви” г. Мережковского: мы видим не только полное сходство в произведениях двух “гениев” XV и XIX столетий, но... просто буквальный перевод итальянского текста на русский». Завершая рецензию, Скриба писал: «Читая его произведения теперь уже трудно отрешиться от вопросов: “А это откуда? А то? А роман “Отверженный”? и т.д. В романе “Отверженный”, например, так много сцен, эти сцены так различны по стилю, что как-то невольно приходит в голову: нет ли и тут каких-нибудь заимствований?..». Д. Мережковский в «Письме в ред<акцию> (Ответ Скрибе)» объяснял ситуацию так: «... Текст второй новеллы, озаглавленной ”Любовь сильнее смерти”, принадлежит мне целиком. Что же касается рассказа ”Наука любви”, заимствованного у одного итальянского новелльера эпохи Возрождения, то выясненный мной контраст культурных идей и настроений в двух противоположных и преднамеренно сопоставляемых любовных новеллах, так же как некоторые введенные мною сокращения и добавления настолько изменили внутренний эстетический строй и дух старинного текста, что я счел себя не вправе приписывать его Джиованни Флорентино... Я не предполагал, что это заглавие, которое я продолжаю считать точным и достаточно определяющим общий характер моей работы, могло дать повод для каких-либо недоразумений»17. Скриба не посчитал ответ Д. Мережковского убедительным. В следующем выпуске газеты в рубрике «Письма в редакцию. II» он поместил заметку, в которой высказал удивление его ответом: «Оставьте, г. Мережковский. Вы лучше всякого другого знаете, что ваши слова – пустая отговорка. Вы перевели, не указав источника – вот и весь инцидент». Название публикации, которое Д. Мережковский «продолжает считать правильным», Скриба также оспаривал: «Оно неправильно уже потому, что новелла Флорентино принадлежит XIV веку»18.
Приведенные нами примеры вольного обращения с текстами предшественников, разумеется, не отменяют тех наблюдений, которые уже сделаны исследователями относительно функционирования «чужого» текста в произведениях писателя. Здесь мы имеем дело, вероятно, с крайним выражением той особенности, когда «чужое» компилируется, цитируется и комментируется для достижения «своего». В статьях, составивших «Вечные спутники», Д. Мережковский, как правило, берет за основу два претекста: книгу «героя» своей статьи (дневник, записки) и книгу о нем (воспоминания, биографию), комментируя их. Статья «Желтолицые позитивисты», которая в «Вечные спутники» включена не была, представляет собой своего рода реферат претекста – лекции Э. Шаванна. Она, видимо, создавалась на заказ для журнала, знакомящего русского читателя с новинками иностранной литературы, что и определило ее характер. Однако автор не ограничивается переложением чужого текста, а все же приспосабливает его для выражения собственной мысли о пагубности позитивизма для развития культуры.
Он пишет, что «китайское определение мудрости в высшей степени узко, неподвижно и мертвенно», что «наука китайцев, проникнутая бескрылым и бездушным материализмом, лишена творческого фермента, священного Прометеева огня», что «им недоступен тот бесполезный и бесцельный восторг знания, который, быть может, величайший и чистейший представитель арийского миросозерцания – Гёте называл “священным изумлением”». Однако выводы, сделанные Д. Мережковским из лекции Э. Шаванна, являются для него чрезвычайно характерными. Даже этот текст, далекий от его художественных и религиозных поисков той поры, выводит, в конце концов, к мысли о свободе творчества, науки, искусства, не имеющих утилитарной пользы и практической ценности.
Ю. Айхенвальд называл Д. Мережковского «маэстро цитат» и «властелином чужого», и это очень точные определения, характеризующие особенности творческого метода писателя. Но приходится признать, что в случае с «Желтолицыми позитивистами» маэстро оказался «глубоким начетчиком».
Примечания
1 Гришунин А.Л. Исследовательские аспекты текстологии. М.: Наследие, 1998. С. 4.
2 Рейтблат А. Русский извод массовой литературы непрочитанная страница // Новое литературное обозрение. 2006. № 77. С. 405.
3 Гришунин А.Л. Исследовательские аспекты текстологии. С. 88.
4 Томашевский Б. Писатель и книга. Очерк текстологии. – Л.: Прибой, 1928. С. 133 – 134.
5 Смирнова-Россет А.О. Дневник. Воспоминания. Изд. подг. С.В. Житомирская (М.: Наука, 1989, серия «Литературные памятники).
6 Ермолаев М. Загадки Мережковского // Д. Мережковский. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М.: Республика, 1995. С. 561 – 567. Серия «Прошлое и настоящее»). С. 564.
7 Там же. С. 564.
8 Там же.
9 Мережковский Д.С. Желтолицые позитивисты // Д.С. Мережковский. Вечные спутники. Портреты из всемирной литературы. Подг. текста, статья, коммент., указ. имен Е.А. Андрущенко. – М.: Наука, 2008. (Серия «Литературные памятники»). С. 585.
10 Там же. С. 587.
11 Там же. С. 587 – 599.
12 Édouard Chavannes par Henri Cordier. Электронный ресурс. Режим доступа: http ://bibliotheque.uqac.uquebec.ca/index.htm.
13 Édouard Chavannes. Du Role Social de la Littérature chinoise // Revue bleue. 1893. T. LII, № 25, 16 dec., p. 474 – 782.
14 Розанов В. Новая работа о Толстом и Достоевском // Новое время. 1900. № 8736. 24 июня. С. 2
15 Скриба [Е.А. Соловьев]. Что сей сон значит? (Нечто удивительное и нравоучительное) // Новости и биржевая газета. 1896. № 340. 9 (21) декабря.
16 Мережковский Д. Две новеллы XV века // Северный вестник. 1896. Кн. VIII.
17 Мережковский Д. Письмо в ред<акцию> (Ответ Скрибе) // Новости и Биржевая газета. 1896, № 342. 11 (23) декабря.
18 Скриба [Е.А. Соловьев]. Письма в редакцию. II // Новости и Биржевая газета. 1896. № 343. 12 (24) декабря.
* «Продвижение учености» (англ.).
* «Население Китая» (англ.).
